— Нет, не так ты беспокоишься о судьбе Олега, как следовало бы… Не так…
— Не так?.. А как мне еще беспокоиться? — уже иным, плаксивым и жалующимся тоном спрашивала Галя. — Кто сегодня весь день, как неприкаянный, таскался за тобой?.. Кто ходил вокруг да около, не зная, как приступить, с чего начать?.. Сто раз собиралась заговорить, а губы ровно каменные, не разжать их… А ты говоришь — не так!
— Это другое…
— Хотела бы я посмотреть, как бы ты сама на моем месте… Что ж, радовалась бы, что ли?..
— Будь я на твоем месте… то есть если бы Олег искал во мне друга, как он ищет в тебе?.. Эх, Галя, Галя! «Олег говорит… Олег сказал…» — попрекнула она. — Да если бы я была на твоем месте… — с вызовом и усмешкой начала Вероника, но тут же и оборвала фразу, рукой отмахнулась и поспешила к цепочке дожидающихся пассажиров, уже зашевелившихся, уже сдвинувшихся перед вновь подошедшим к станции автобусом.
Всю дорогу в автобусе она вдумывалась в то, о чем едва не сказала Гале: если бы она была на ее месте…
Выполняя поручение бюро, Вероника уже шесть раз вызывала Ивановского в комитет и всякий раз подолгу беседовала с ним. Она поставила целью не только установить все его проступки и вины, но также проверить собственные свои догадки о нем, определить точно мотивы его неизменно вызывающего поведения, и самую психологию избранного советским студентом особенного образа жизни — «загранобраза», — и самую историю развития такого характера, надеясь найти в этой истории надежду на исправление и возрождение вывихнутой души.
Задача была очень сложная, тем более что Ивановский, конечно, оставался верен себе. Едва выслушав политическую характеристику своих деяний, он рассмеялся, сказал: «Бурные аплодисменты, переходящие в овацию. Все встают». Первые две встречи не дали решительно никаких результатов, — он ловко увиливал от серьезного разговора, то прикрываясь шуточками, то уклоняясь от поставленных перед ним вопросов и бросаясь сам в атаку на уязвимые стороны комсомольского житья-бытья.
Вспомнив про одно комсомольское собрание, в самом деле неудачное, скучное, он зло пародировал докладчика, весело издевался над участниками формальных, заранее расписанных прений. Вероника не прерывала его на этот раз — так были остроумны, во многом справедливы и метки его иронические импровизации. Она не могла удержаться от улыбки и вдруг поймала себя на том, что любуется им, его ладной и сильной фигурой, его отлично сшитым костюмом, рисунком его рта, светом ясных, насмешливых глаз.
Вскоре, опомнившись, она покачала головой, больше обратив этот укоризненный знак к себе самой, нежели к своему собеседнику, и сказала:
— Послушайте, Олег, вы не забыли, зачем и почему мы с вами сидим здесь?
— В самом деле, — озаренный как будто внезапным удивлением, ответил он, — какого дьявола нам сидеть в душной комнате?.. Вечер отличный, свежий, со слабеньким морозцем, лучше пойдемте, погуляем по Москве вдвоем, по-дружески…
— Товарищ Ивановский! — хлопнула она ладошкой по столу.
Случилось однажды и так, что Вероника, выведенная из себя, сложила в папку тетрадь, карандаш, перочинный ножик, поднялась со стула и спокойно, сдержанно, хотя и с гневно сдвинутыми бровями, заявила:
— Хватит! Я старалась изо всех своих сил… Хотела как можно внимательнее разобраться в вашем деле… в ваших же интересах!.. Это невозможно. Завтра я скажу, что выполнить возложенное на меня поручение не в состоянии. Попрошу передать вас какому-нибудь другому члену бюро, перед которым вы не посмеете валять дурака… Уходите, Ивановский. Я больше не задерживаю вас…
В конце концов она переломила его, заставила держаться строго, с уважением и почтительностью, ни на минуту не забывать о чувстве ответственности за все слова свои на этих официальных собеседованиях, подготовляющих, быть может, решающий поворот в его судьбе.
Шесть таких встреч — и теперь Вероника знала отлично, что такое Олег Ивановский. Во многом она оказалась права в своих прежних, интуитивно возникших предположениях, но во многом также и ошибалась.
Нет, не было у Олега в прошлом никакой обиды, никаких драматических столкновений с «непорядками и недостатками». И детские годы его тоже протекли в наилучших условиях: дома и в школе он был буквально окутан лаской и вниманием, обложен, как ватой, предупредительными, охраняющими от всяких испытаний заботами. И тем не менее (а может быть, именно поэтому) он рос злым, ему доставляло удовольствие, а порой и наслаждение отвечать на добрую заботу коварным озорством, на бескорыстную внимательность вызывающим пренебрежением и заносчивостью, на привязанность враждебностью.