— С тройной порцией сахара?
— Зачем? Терпеть не могу слишком сладкого.
— Не во вкусе дело. Я, например, во время сессии ввожу в организм как можно больше сахаристых веществ. Укрепляет память.
«Что ему нужно? Он неспроста подошел ко мне», — подумал Толя. «Ввожу в организм!» — мысленно повторил он и почувствовал на лице невольную усмешку; тут же, устыдившись и стараясь скрыть неделикатную гримасу, пробуя дать ей приличествующее, вполне извинительное объяснение, он помахал рукой, якобы разгоняя перед собою злой дым сигареты, так назойливо лезущий в глаза.
Олег без пиджака. Значит, дорогой, по самой последней моде сшитый его пиджак оставлен там, в зале — висит на спинке стула в знак того, что место занято. «Но почему он все улыбается, зачем так настойчиво, так вызывающе засматривает мне в лицо?» Тут заметил Толя и Галю, она тоже издали наблюдала за ними и улыбалась со злой выжидательностью.
— Дорогая, — многозначительно произнес вдруг Ивановский, кося в сторону Гали смеющимися глазами, — дорогая, теперь четвертый час ночи, — на память цитировал он, склоняясь к Толе, — и ты спишь, конечно. Ты спишь спокойно и глубоко так далеко отсюда. А я все-таки совсем ясно вижу тебя. Вижу даже вмятину на подушке с расходящимися на ней лучами от твоей головки…
— Что? — вмиг заливаясь мучительной краской, непроизвольно вскрикнул Толя и поспешно загасил в пепельнице до половины недокуренную сигарету.
— Ничего. Так… Проверяю собственную память. Читал на днях один роман в письмах, кажется, перевод с французского. Вот бы ботанику профессора Курсанова так запомнить, как этот самый роман!
И нестерпимой была его улыбка — наглая, торжествующая, полная ликующих, беспощадных искорок в зрачках.
Толя все еще слышал свой собственный приглушенный возглас: «Что?» — но уже никаких объяснений ему не требовалось. Во всех мельчайших подробностях предстала перед ним картина надругательства. Даже отвернувшись от Ивановского, он изнемогал от охватившего его пламени. Стыдно было и затылку, и съежившимся плечам, даже спине под сорочкой было стыдно. Все ясно, она — Толя с этой минуты не мог даже в мыслях называть Галю по имени, — она вовсе не уничтожила его писем, но вместе со своим новым дружком перечитывает их, смеется над ними, вместе с Олегом Ивановским глумится над тем, что до сих пор было ему так дорого… Какая гнусность!..
— Что же тебе сказать? — наконец-то собрал в себе силы ответить Толя. — К вопросу о сахаристых веществах… — постарался он улыбнуться. — Обожрался ты, голубчик, обожрался до низости и подлости вместе со своей… — Толя едва не произнес самое обидное для женщины слово, но вовремя смирил себя, поправился: — вместе со своей чувихой!
Так сказал он, весь дрожа, и не смотрел на соперника, только услышал в следующее мгновение его удаляющийся громкий смех.
Поздно вечером возвращались из университета домой Толя, Коля, оба брата Голубовы, Рыжий и Русый, Вероника — все вместе, потому что было им в одном направлении, в Замоскворечье. Ехали трамваем, прямиком доставлявшем их к Калужской площади по дешевке; автобус или троллейбус обходились втрое дороже. Здание университета сияло бесчисленными огнями, и чем более отдалялось оно, тем все прекраснее, как видение из сказки, обозначались его сверкающие контуры.
Все ребята оживленно болтали, точно и не было позади долгого, утомительного дня. Один Толя не принимал участия в разговорах и неотступно следил за многоцветными университетскими огнями, пока они не скрылись.
«Такая красота! — думалось ему. — И все-таки… все-таки рядом такая гадость!»
Вероника сидела рядом с ним на скамье. Стиснутая толпой непрерывно перемещающихся пассажиров, оберегаясь от чужих пиджаков и кофт, то и дело лезущих в лицо, она принуждена была теснее жаться к соседу.
— Толя, да что ты нынче такой?.. Загрустил, как на похоронах!
Он ничего не ответил. Сидел отвернувшись, глубоко сосредоточенный, будто считал мелькающие за окнами трамвая освещенные дома.
— Толя, слышишь? — настаивала она. — Или ты захворал?
— Ничего не захворал, — раздраженно ответил он. — Наоборот, исцелился.
На Калужской все выбрались из трамвая и некоторое время, пересекая площадь, держались вместе. С академическими, цивилизованными мыслями и заботами на этот день было полностью покончено, — Колина компания, как всегда, начинала игру в жизнь свободную, дикарскую. Коля размечтался вслух о том, как он сейчас дома законно пошамает; сегодня на второе голубцы, любимое его блюдо, с хорошо поперченным фаршем из молотого мяса и риса, в томатном соусе! Придет он домой, сразу запустит магнитофон погромче, чтоб и в столовой было слышно, и слопает столько голубцов, что домработница онемеет. Русый брат, не слушая этих мечтаний вслух, пытался заинтересовать товарищей вчерашней своей ночной удачей: на самых коротких волнах поймал он вчера около часа ночи Монтевидео. И он на ходу, прищелкивая пальцами, гнусавя в нос, покачивая плечами, локтями, бедрами, изобразил то, что слышал вчера: и кастаньеты, и голос, и гитару. А Рыжий в это же самое время пронзительно жаловался на отца, — ни с того ни с сего «отец на дыбки полез», требует, чтоб оба брата отдавали матери свои стипендии на хозяйство, а себе оставляли только на транспортные расходы. «Маком!» — пищал Рыжий брат так громко, что прохожие оглядывались с удивлением.