— Толя, честное слово, я не из любопытства… — Вероника, склонясь к плечу, шептала с ласковым участием. — Правда, я еще никогда тебя таким угрюмым не видела… Да что бы ни было, плюнь, встряхнись!.. Ну!.. Слышишь?
Голова его была опущена, мелькали, перемещались по асфальту туфельки на острых каблучках, такие же, как у той, и так же поблескивали туго натянутые шелковые чулки. А-а-а, все они одним миром мазаны!..
— Ничего особенного! — произнес Толя, отстраняясь от соседки. — Просто избавился сегодня еще от одной дурацкой иллюзии. Понятно?
А уже вся компания пересекла площадь, оба брата Голубовы пошли к метро. Веронике надо было с площади ехать в одну сторону, Толе и Коле в другую.
— Сон в руку! — сказал девушке Коля.
Она молча кивнула в ответ, но, прищурившись, дожидалась — а не скажет ли Толя на прощанье еще что-нибудь.
Тогда он, чуточку отведя ее в сторону, шепнул со злым блеском в глазах:
— Непонятно? Ну, раз тебе так хочется, то вот, знай: кого очень любил, того возненавидел люто… Ясно теперь? Все!
6. Прогулка на Арбат
Толя сказал: «Все!», — сказал очень решительно, точно обрубил прошлое и раз навсегда разделался с ним. Но не так-то просто забыть и первую любовь и первую жестокую обиду. В перенаселенной комнате в маленьком старом доме, окруженном высокими зданиями, всегда было сумрачно. Как ни ухаживала мать за своим жильем, к каким ухищрениям — с помощью занавесочек, ширмочек, картинок — ни прибегала она, чтобы скрасить его изъяны, должных результатов не получалось.
На потолке давно обозначились зловещие трещины. Штукатурка неприметно опадала зернами, хрусткими под ногами. Вымоет мать с утра пол до блеска, иной раз протрет его еловыми ветками, отчего в комнате установится надолго душистый хвойный запах, а к вечеру, смотришь, опять пол испачкан давлеными следами осыпавшейся известки.
В одном углу обнажилась дранка. Зияющее пространство некогда укрыли картинкой — страницей из «Огонька», окантованной под стекло, — на картинке скалистый берег моря где-то в Норвегии, с чайками, с хилой рыбацкой шаландой под рваным парусом, с диском заходящего солнца, окрасившего и небо в облаках и волны в пене буйными красками. Но площадь обнажающейся дранки все разрасталась, пора было подыскивать другую картинку, побольше размером. А еще в одном месте под прохудившейся крышей выступило на стене широкое с рваными краями, дышащее затхлым пятно. Что поделаешь, весь дом давным-давно требовал серьезного ремонта.
Толя вернулся домой — вот в это бедственное пристанище своей семьи — и; пока мать потчевала его обедом, томился молча. Олег Ивановский и эта… эта девица с бирюзовыми сережками… они терзали воображение, они со смехом повторяли друг другу наизусть выученные фразы из его интимных писем… И свежие щи, всегда такие вкусные у матери, не хотелось глотать, и аппетитная тушеная баранина с желтой, сочной, ароматной картошкой не шли в горло.
Странно, слова, предназначенные для двоих, могут звучать музыкой, а стоит злой, тщеславной девчонке так бессовестно похвастать ими перед третьим лицом, и они оборачиваются в нечто жалкое, в источник невыносимого, жгучего стыда… «Ну, почему, почему я так мучаюсь?.. К черту!.. Ведь чепуха это все!» — пробовал утешить себя Толя.
— Ну! — удивилась мать. — Чего задумался? Ешь!
— Что?.. Ну да! Спасибо, мама, все очень вкусно, но я сегодня плотно поел в буфете.
Сестры в форменных платьях, в белых, праздничных, по случаю окончания учебного года, фартуках, захватив волейбольный мяч, сказали матери, что идут во двор поиграть с подругами. Отчим строгал рубанком новую заплату для плинтуса.