— В школе. А в университете, оказывается, наш Коля жидок на расправу.
— Нет… Вы шутите!
Но он нисколько не шутил, сказал, что считает провал Харламова делом вполне закономерным и даже неизбежным. Верно, талантливый он человек, но очень беспечный, удивительно легкомысленный. Да, ум у него яркий, веселый, Коля способен восхитить иного случайного собеседника. Но без всякой дисциплины, издавна развращенный легкими победами, он пасует перед настоящими трудностями. Золотой медалист! Да, в средней школе он шутя схватывал начальную премудрость и мастерски пускал пыль в глаза. А вот в университете…
Внезапно послышалась с подмостков спутанная разноголосица настраиваемых инструментов. Наташа и Толя, заговорившись, не заметили, как с двух сторон хлынули оркестранты к своим пюпитрам, как, отбрасывая фалды фраков, усаживались они, прилаживаясь перед раскрытыми нотами, и вдруг все разом начали пробовать свои скрипки, валторны, виолончели, фаготы, флейты, трубы.
Толя предупредительно улыбнулся Наташе, и она поняла: больше никаких разговоров, даже про Алешу.
Какие-нибудь две-три минуты спустя пробирались сквозь чащу пюпитров к своим местам дирижер и солистка, на ходу кланяясь встречающей их хлопками публике.
Пианистка уселась поудобнее за рояль с высоко поднятой крышкой — худенькая и слабенькая на вид, в белом платье без рукавов, очень длинном, так что подол его раскинулся от сиденья на полметра, с туго причесанными темными волосами. Зачем-то она вынула платочек, легонько помяла его в руке и снова спрятала. Теперь, положив руки на клавиши, она всем существом своим вопросительно устремилась к дирижеру. А тот уже повернулся на своем возвышении лицом к оркестру, машинальным движением оправил слегка выступающие из-под рукавов фрака манжеты, взял с пульта палочку. Руки дирижера еще были опущены, но едва приметно он кивнул солистке — и тотчас зазвучали первые такты рояля: удар, еще удар, еще и еще, с каждым разом все сильнее, все властнее… Руки дирижера приподнялись, локти его круто выставились в стороны, палочка пришла в движение, — и вот уже в дело вступил оркестр всем слитным многообразием своих голосов…
Наташа любила Второй рахманиновский концерт, наверное, не меньше, чем Толя. Но оставалась совершенно спокойной. Она могла по достоинству оценить мастерство пианистки, глубину и прелесть оркестрового фона. Но, наслаждаясь всеми звуками, она в то же время не без интереса наблюдала за движениями смычков и шевелениями голов в оркестре, за малейшими изменениями в позах солистки за роялем. А Толя сразу, с первых же тактов концерта, с его начальных, суровых и скорбных модуляций, отдался с полным самозабвением во власть музыки и начисто отрешился от зримого мира. Веки его с темными длинными ресницами сомкнулись, лицо стало строгим, приняло медально резкие очертания, а руки крепко и недвижно легли на подлокотники кресла.
Даже в перерывах между частями, когда шуршали на пюпитрах переворачиваемые листы нот и когда солистка отдыхала, кинув, словно в изнеможении, обнаженные руки вдоль тела, а дирижер, легонько переминаясь на возвышении, неслышно шептался о чем-то с первой скрипкой, даже и в эти секунды Толя берегся от всех сторонних впечатлений. Наташа с улыбкой наблюдала за ним.
Спокойная, певучая стихия второй части как будто вернула Толю из забытья. Когда рояль и флейта начали свою перекличку, казалось, вот-вот готовую обернуться в членораздельную речь, он слушал уже с открытыми глазами и, улыбаясь, оглядывал длинную цепь барельефов по стенам зала с изображениями всех великих композиторов мира, тоже как будто пребывавших в состоянии очарованной сосредоточенности.
«Милый, хороший!» — любовалась исподтишка Наташа и не удержалась, с нежностью прикоснулась к Толиным пальцам. А он — опять с отрешенным лицом — поспешно убрал руку. Если бы не зал, полный народу, Наташа громко рассмеялась бы. Она лишь тихонько улыбнулась и беззвучно пошевелила губами: «Чудной…» Какими мыслями полон он сейчас, — кто скажет? Лицо его озарено внутренним светом, и это, конечно, знак большой и тайной работы чувств. «Что же с ним сегодня творится такое?»
В конце концов Наташа и сама поддалась силе звуков, их все нарастающей буре. Дождавшись знакомого мига в третьей части, когда оркестр сдержанно и тихо начал широкую, величавую, певучую мелодию, прекрасную, как взлет души к солнцу и счастью, души, раскованной уже, освобожденной, во всех слезах омытой, во всех страстях испытанной и очистившейся, она тоже замерла недвижно.
Худенькая женщина в белом за роялем, казалось, теперь не столько играла, сколько прислушивалась, — такой пленительной была песнь оркестра. Но вот вновь рожденная мелодия доведена в оркестре до конца, тогда рояль начал повторять ее с самого начала. Звуки, полные сдержанной силы, падали, падали, они срывались со струн, как тяжелые капли, и точили, точили последние преграды к тайному тайных души.