— Ты один или с женой?
— Один. Душно как… Посещать сейчас концерты… Любительское это дело!
Оживленные праздничные лица вокруг слишком противоречили такому замечанию, но Румянцев, не посчитавшись с этим, тут же перешел от предпосылки к выводу.
— Мне думается, — сказал он, — поехать сейчас ужинать куда-нибудь, на крышу «Праги» например, много разумнее, чем слушать музыку… А?.. Наташа!.. И вы, товарищ студент… Как ваше мнение?
Наташа засмеялась, ответила, что это дело вкуса и привычек, а «товарищ студент» молча, но с выражением презрительного участия к людям, способным хотя бы в шутку делать подобные кощунственные сопоставления, пожал плечами.
— Ну, Наташа, решай! — сказал Румянцев.
Она снова взяла Толю под руку и прижалась к нему, подчеркивая тем самым, что выбор свой делает без малейшего колебания.
— Жаль! — Румянцев глянул на свои часы, потом поклонился и быстрым шагом направился к лестнице.
9. Двое в ночном городе
Наташа вернулась домой в пятом часу утра. Она торопливо раздевалась, бегала в халатике в ванную умываться ко сну, укладывалась в постель, — все под сердитое ворчание бабушки: о чем она только думает; днем чужим мужьям спину массирует, а по ночам шляется неизвестно где и неизвестно с кем, бесстыдница; шестой час, а ей уже в половине десятого в класс на тренировку, а после весь день работать, как проклятой… Где ж она сил наберется, если такую моду завела?
Ой, как на этот раз права была бабушка!
Будильник над самым ухом отщелкивал секунду за секундой, а сна ни в одном глазу. Ворочалась Наташа в постели и так и этак, то подожмет колени, изогнется калачиком, то вытянется всем телом, крепко обняв подушку обеими руками, — все напрасно. Шесть миновало, пошел седьмой час утра, солнце ударило в левое окошко, и под его лучами весело поблескивал рояль красного полированного дерева с узорами по бортам из тончайших бронзовых полосок… А-а-а, да уж все равно спать поздно! И только ради бабушки, уже начавшей за перегородкой свои утренние хлопоты, Наташа притворилась спящей, а на самом деле со счастливой покорностью отдалась размышлениям обо всем, что было в минувшую ночь.
Сначала — концерт, а после концерта они с Толей столько бродили по городу! Трижды добирались к подъезду Наташиного дома и всякий раз уходили прочь — то вверх по Кировской, до самых Красных ворот, то вниз, за площадь Ногина, и дальше, дальше, к реке, огибали Кремль понизу, возвращались через Красную площадь и Театральный проезд к родным местам близ Политехнического музея и вновь покидали эти места, чтобы вволю отдохнуть на скамейке в старинном сквере с памятником героям Плевны…
Какое было сегодня прекрасное утро! И какой он славный, Толя! Милый, он совсем ошалел после песен Шуберта.
Правда, Гмыря здорово пропел весь этот цикл «Зимний путь», но все-таки странно — почему Толя так глубоко разделяет печаль одинокого путника? Точно и он тоже обманут жизнью!
«Что может творить человек!» Это Толя сказал о Рахманинове и Шуберте. Он говорил о них с восхищением, с гордостью, и она, вглядываясь в Толино лицо, жадно отыскивала в его карих, возбужденно сияющих глазах объяснение многим его словам, которые не всегда понимала.
Конечно, это правда: если мы можем достигать таких вершин, как в лучших произведениях искусства, нам ли не одолеть все постыдное, жалкое, мелкое, все низменное в человеческой природе! Так сказал Толя, и это безусловная правда.
«Толя, я никак не пойму, о какой пошлости вы все говорите! Вас кто-нибудь очень сильно обидел? Да?»
«Нет, ничего… Я так, вообще… Мало ли вокруг нас всякого… А мы, к сожалению, относимся ко всему на свете терпимо, снисходительно, даже еще пользуемся успокоительными, примиряющими формулами в оправдание пошляков: дескать, и всем нам ничто человеческое не чуждо… Человеческое! Когда речь идет о свинстве».
Всякое было в эту ночь.
Случилось, они неожиданно попали в один из тупичков в бывшем Китай-городе. Здесь, среди каких-то складов с железными воротами на несокрушимых засовах под пудовыми ржавыми замками, вдруг открылась перед ними таинственная контора за огромным окном в грязных пятнах, в пыли и чуть ли не в паутине по верхним углам. Странно и даже чуточку жутковато выглядели за стеклами ряды аккуратно расставленных письменных столов со всеми письменными принадлежностями, с плетеными корзинами для бумажного мусора, со стеклянными шкафами у стен, полки которых были плотно уставлены папками, вздувшимися от бумаг.