— А при чем тут?.. — Миша Голубов обращался уже не к Толе, а ко всей аудитории. — Разные примеры… Какое нам до этого… В самом-то деле!.. — поглядывал он налево и направо в поисках сочувствия и поддержки. — Закрутил тоже волынку, ищет рыжих… Нету тебе тут никаких рыжих! — решительно заявил под взрыв хохота Рыжий брат.
Толя прошелся вдоль первого, подковой вогнутого, ряда скамей, вернулся обратно. Дважды пришлось ему слегка поворачиваться боком, чтобы обойти Ивановского. Когда смех прекратился и снова улеглась тишина, он спросил:
— Можем ли мы сказать уверенно, что среди хулиганствующих в общественных местах никогда не бывает нашего брата студента? — И, не дожидаясь ответа, продолжал: — Слушай, Миша, только, пожалуйста, внимательно слушай… Я тебе сейчас растолкую, какая существует связь между нашим поведением и нашей наукой… Мы, студенты, — передовая смена интеллигенции, и не где-нибудь, а в великой социалистической стране…
Говоря это, Толя отдалялся и вновь приближался к тому месту, где сидел Миша Голубов и где стоял, чего-то дожидаясь, Олег Ивановский.
— Мы — завтрашние учителя и воспитатели в школе, или агрономы на опытных полях, будущие ученые-экспериментаторы, либо ихтиологи, микробиологи, садоводы, зоологи, практические руководители народного хозяйства по всем разделам нашей науки… И вдруг оказывается, что некоторые из нас по добровольно избранным манерам, привычкам, вкусам, по образу мыслей и характеру поведения, наконец, по общему своему нравственному и культурному облику стараются походить, извините меня, на самых настоящих дикарей, хоть каменный век по ним изучай… «Нюмбо-юмбо»!.. Что же, я вас спрашиваю, товарищи, что таким наука?.. И что такие науке?..
— Смотри!.. «Гамлета» наизусть выучил! — как бы с почтительным восхищением произнес Ивановский.
И снова поднялись шум, смех, опять слышались всевозможные выкрики — и озорные, и озабоченные, и сдерживающие, успокоительные.
С «затравкой» теперь было как будто полностью покончено. Толя вернулся на свое председательское место и постучал карандашиком о графин.
— Вот, товарищи… Хочется, чтобы обо всем этом мы сегодня как следует поговорили…
— Я скажу, — в восстановленной тишине вызвался Олег.
Но не хотелось, очень не хотелось Толе давать первое слово Ивановскому.
— Ларионова! — позвал он. — Вероника, — почти с умоляющими интонациями обратился он к девушке, — ты ведь просила?
Она отрицательно повела головой.
— Синявский! — с надеждой выкликнул Толя. — Озеров, ты?.. Волошин Павел!..
А уже на кафедру взобрался Олег и, конечно, с места в карьер стал издевательски обыгрывать Толины страхи и обвинения. Ему это удалось вполне, вся «затравка» оборачивалась в плод разгоряченного воображения и получала комическую окраску.
Под конец Ивановский обратился к аудитории со следующей просьбой.
— В общем, товарищи дикари, — с ласковой убедительностью взывал он, — представители пещерного племени «нюмбо-юмбо», вас просит товарищ секретарь высказаться… Нравится вам это?.. Если да, валяйте. Мешать не смею. Но только напоминаю: время дорого, завтра всем уезжать на практику. Пожалуйста, высказывайтесь покороче… Конечно, я переполнен, товарищ Скворцов, глубочайшим уважением к тебе, как к нашему секретарю, мыслителю, поэту, подвижнику, схимнику, безупречному и единственному среди нас ангелу с крылышками… но умоляю — поскорее проверни собрание… Некогда!
Пришлось Толе снова выступать, давая отповедь недостойной скоморошьей выходке своего врага. Потом начались разговоры, но долго еще они не внушали надежд Толе. Выступали преимущественно «нюмбо-юмбо», по-своему защищаясь от всех высказанных по их адресу упреков и обвинений.
Один из ораторов был в кургузом желтом пиджачке в мелкую светлую клетку и в утрированно узеньких синих брючках. Лицом же в бачках, в очках и с начесами на висках напоминал он нечто стародавнее и благородное, — был похож на «шестидесятника» прошлого века. Карикатурно одетый «шестидесятник» с жаром защищал джаз от Толиных нападок.
— Нет, — говорил он, — я никак не могу понять, почему это у нас принято всякие гонения устраивать на то, чего душа просит, и насильно пичкать людей тем, от чего их воротит, как от касторки?.. Зачем?.. Кому от этого польза?.. Возьмем, к примеру, «Снегурочку» Чайковского в Большом театре… — Тут лицо оратора плаксиво сморщилось. — Сколько слышал: ай-яй-яй, до чего законная вещь!..
Толя поправил оратора: речь, по-видимому, идет об опере «Снегурочка», и тогда это сочинение не Чайковского, а Римского-Корсакова.