— Ну, пускай Римского… Какая разница!.. — продолжал наимоднейший юноша. — Дело не в том, чья там музыка, а в том, что клюнул я на удочку, попал в Большой театр, на ту самую «Снегурочку», будь она неладна, хлебнул горя… На билеты здорово потратился, понимаешь, и заснул, несмотря что со мной баба была… Такую на сцене трехчасовую нудятину разводили, что веки у меня по пуду весом сделались, сами собою закрывались, хоть плачь… Соседка моя знай локтем меня в бок тузит и тузит, чтобы я очнулся, значит хотя бы не храпел, понимаешь…
Смех в аудитории «шестидесятник» в разноцветном костюме принимал за сочувственное одобрение и чистосердечно признался:
— А подай ты мне Лещенко, или Армстронга, или других заграничных аналогичных, да я бы двадцать часов подряд слушал, ничего, кроме спасибо, не сказал бы…
Толя во все глаза смотрел на него, дивясь непостижимому сочетанию сверхсовременного, карикатурно модного и глубоко архаического в облике этого паренька, разительному противоречию между тонкими, нежными, как будто даже вдохновенными чертами его лица в маленьких бачках и грубой, варварской речью. Внутренне вздрагивая от все повторяющихся возгласов: «Понимаешь?.. Понятно?» — Толя оглядывал шевелившихся перед ним на скамьях товарищей: с ним они или против него?.. Нет, нет, — вон их сколько, юношей и девушек! — и кажется, все одинаково усмехаются, стыдливо или иронически, слушая этот невообразимый вздор, эту откровенную демонстрацию дикости в мыслях, в чувствах, в самой форме их выражения, и весело и изумленно перешептываются меж собою…
«Да ну же, товарищи! — мысленно призывал Толя. — Чего вы ждете?.. Скорее сюда, на кафедру… Всыпьте этим как следует!»
Но на трибуну один за другим лезли именно они, дикарствующие, хотя их, верно, можно было бы сосчитать по пальцам на этом многолюдном собрании. А все остальные продолжали отмалчиваться, втихомолку веселились, как на забавном спектакле.
Толя уже отослал в зал несколько записок, торопя товарищей, в поддержке которых не сомневался, но ответы получал шутливые, уклончивые… Сколько человек уже выступило?.. Отмечая птичками фамилии на листке бумаги, Толя подсчитал — седьмой старается!.. Первая разведка боем — так мысленно окрестил он свою сегодняшнюю затею, — и эта разведка пока приносила самые печальные данные.
«Вот оно как, Анатолий Скворцов! — обращался он к самому себе. — Ты хотел разговоров по душам? На! Получай! Лещенко — бог. Римский-Корсаков — ничтожество. В пьяных выкриках одного — источник блаженства, глубокого эстетического наслаждения, а в высокой, вдохновенной, истинно национальной музыке другого — убийственная, неотвратимо действующая скука. И нечего обольщаться, будто чувачок в желтом клетчатом пиджаке и с интеллигентными бачками случайный урод и дурак. Не надо также обманываться надеждами, что все это временный наигрыш, вызывающее, но невинное баловство. Нет, это уже не игра в варварство, а сама дикость, воинствующая и торжествующая…
Седьмой говорит, — и боже мой, что они несут, какими словечками изъясняются!.. Грубость, непременно грубость в основе и хамский тон в подробностях. Один пригласил девушку в театр, но постыдился милого слова «девушка», предпочел сказать «баба»: «Со мной была баба, понимаешь!» Другой пустился рассуждать о литературе, — не нравятся ему нынешние литераторы: «плетут они свои штуковины» будто бы по раз навсегда заданному трафарету. Третий жаловался на отца, обрисовал его нестерпимым деспотом, а, наверное, отец у него славный труженик, умный человек, не на шутку встревоженный жалким уровнем культурных запросов сына… Как именовал сын-студент отца-токаря, надоевшего ему своим запоздалым воспитательным рвением? Сынок с усмешечкой, в которой таилось достоинство и превосходство, в которой высказывались «и смех и грех» будто бы неизбежного, вечного разлада между старым и новым поколением, называл папашу «канючкой», «нудной старой перечницей». «Ни черта не понимает, понимаешь, а учит!»
Толя готовился уже к новому выступлению: «Вдумайтесь, что и как вы здесь говорите!», рассчитывая повернуть этим ход собрания по иному руслу. Он решил пропустить еще одного оратора из племени «нюмбо-юмбо», а там, если товарищи его и единомышленники по-прежнему будут только выжидать и забавляться, он воспользуется своим правом председателя… И уже поднялся Толя со стула, настойчиво и призывно всматриваясь в зал… Он поискал Веронику… Где она? Ага, вон там, слева, сидит, закинув ногу на ногу и охватив колено обеими руками… «Да ну же, Вероника!.. О чем думаешь?.. Почему молчишь до сих пор?» — беззвучно шевелил он губами. Она улыбнулась ему, но улыбнулась как-то смущенно и в тот же миг отвернулась.