— Известно, что у нас готовят больше специалистов по всем областям знаний, чем в передовых капиталистических государствах, вместе взятых. Об этом с завистью и с тревогой пишут в своих газетах и американцы и англичане. Вон какой выстроили для нас новый университет! В этих аудиториях открыты перед нами пути к вершинам современной науки. И, несмотря на все, мы встречаем среди нас любителей блатной жизни, охотников укрываться в бездумную, варварски опустошенную жизнь, предпочитающих щеголять грубыми, разнузданными инстинктами!.. У наших «нюмбо-юмбо» свои нормы поведения — хулиганские нормы, и свой особый язык — блатной язык. Бороться за них, спасать их, вправлять им мозги, привлекая их к общему делу? Но попробуйте заинтересовать их каким-нибудь полезным общественным делом! Нет, не найти ничего такого, что пришлось бы им по душе. Ничего! От всего они отворачиваются, все осмеивают…
Тугая прическа Вероники уходила к затылку в уложенный толстый кренделем узел. На висках волосы, выбиваясь из заколок, пушились золотистым дымком.
— Мне приходилось видеть, — говорила она, — как радуются наши «нюмбо-юмбо» тому, что дикарский словарь их постепенно разрастается: уже сорок два слова они насчитывают, уже пятьдесят семь слов!.. Какая радость!.. Какое торжество!.. Некоторые начинают составлять толковый словарь… Так возникает и мало-помалу утверждается особый культ одичания…
Продолжая свою речь, Вероника стала отыскивать причины столь демонстративного самооглупления, столь постыдного уклонения от истинно высокой и чистой жизни в злостное одичание. Тут, верно, и мальчишеская бравада: страна живет вот так, а мы всем назло и себе на увеселение будем держаться вот этак… Тут и недостатки воспитания, обидные просчеты школы и семьи, застарелые, запущенные грехи родительские и педагогические… Тут, должно быть, и извечная, во все времена и в любых условиях свойственная юности тяга к протесту, жажда противопоставления, ложно направленная.
— Хочется проявить себя, — говорила Вероника, — да как-нибудь по-особенному, поострее! Подавляющее большинство находит, конечно, применение своим молодым кипучим силам в общей жизни страны. А некоторые… Много ли их или мало?.. Не будем задаваться подобным вопросом. Потому что в самой постановке такого вопроса уже кроется малодушное желание утешиться, отмахнуться от беды, отвести от себя чувство стыда. Много ли среди нас «нюмбо-юмбо» или это явление совершенно исключительное, жалкое, ничтожное по своим размерам?.. Все равно! Раз они есть, раз находятся советские юноши и девушки, облюбовавшие себе насквозь эгоистический, чужеродный, лишь понаслышке усвоенный образ жизни каких-то заокеанских молодчиков… раз есть среди нас, — со все возрастающим возбуждением говорила Вероника, — есть люди, с удовольствием валяющиеся в грязи и готовые вот-вот захрюкать, мы не можем не встревожиться за них, за все их будущее…
Вероника опять умолкла и потом в глубокой тишине совсем уже другим, не ораторским, а глубоко домашним голосом обратилась в зал.
— Олег Ивановский! — позвала она. — Ты здесь?
Она никогда прежде не называла его на «ты», но так сказалось, к собственному ее удивлению.
— Ивановский, где ты?.. А-а-а-а! — с удовлетворением отметила она, отыскав его в высокой глубине амфитеатра. — Очень хорошо, что ты еще не ушел. Скажи, пожалуйста, что ты имел в виду… Ты сказал, что тебе осточертели… именно так ты и выразился: тебе осточертели всякие прекрасные слова! Что ты хотел этим сказать?
Дожидаясь объяснений, она умолкла. Вместе с нею ждала и вся аудитория. Многие студенты испытующе и без улыбок следили за парочкой, уединившейся на самом верху.
Ивановский молчал.
— Все, что я сегодня наговорила, например, это как, по-твоему? Тоже так называемые прекрасные слова? Декламация?
Опять текли секунды молчания, казавшиеся такими долгими. Галя Бочарова что-то тревожно нашептывала своему соседу. Но сам Ивановский, перегнувшись над спинкой следующего перед ним пустого ряда, с намеренной, вызывающей беспечностью барабанил пальцами по полированному дереву и молчал.
Вероника так и не дождалась ответа. Снова заговорив, она произносила теперь слова тихо и медленно, придавая каждому из них особую значительность:
— Товарищи, какая-то часть молодежи, малая или вовсе ничтожная — повторяю, не будем сейчас вдаваться в подробности, — отбилась от общего пути. Будем бороться за них, не утаивая, не замалчивая, не стыдясь беды… С какой стати, спрашивается, нам шушукаться исподтишка по углам о тревожном явлении? Разве не наша советская молодежь за два года подняла своими руками тридцать миллионов целины, где вызревает сейчас миллиард пудов отборной пшеницы? Разве не руками той же молодежи строятся новые города, новые заводы и фабрики, новые рудники, шахты, железные и шоссейные дороги, строятся и на Дальнем Востоке, и на Крайнем Севере, и на далеком Юге? Так почему же при этакой богатырской мощи нам бояться маленькой, но постыдной, всеми ощущаемой язвы на нашем теле? Чтобы враг не обрадовался, что ли? Как бы он не потешился злорадно? Да пускай его!..