Дни проходили в сборах и классификации растений, в многочасовых дежурствах-засадах по кустам, когда приходилось зорко наблюдать за птичьими гнездами, отмечая с карандашом в руках каждый вылет родителей за кормом, каждый возврат их к неугомонному в голодном писке потомству и самый корм, все виды его — стрекоз, червей, мушек, гусениц.
Две недели миновало с приезда на практику. Коля и Толя аккуратно брились, не ленились бегать к далекой речке, чтобы лишний раз освежиться и искупаться. Зато оба брата Голубовы вконец одичали за тот же срок. Рубахи на обоих лоснились по вороту и обшлагам от пота, от грязи и пыли, лица у них обросли светлой, поросячьей щетиной, бумажные кубовые штаны, стянутые резинками у пояса и щиколоток, были уже нещадно измяты, покрывались пятнами всевозможных оттенков, все гуще вбирали в себя мутную цвель от росистой травы, от липкой сосновой смолы, от раздавленных в ползании по кустам лесных ягод.
Две недели — всего лишь треть срока, отпущенного для практических занятий, но Коля уже начинал томиться от однообразия лесной жизни. К тому же и руководитель группы, молодой аспирант, время от времени знакомившийся с его тетрадкой, часто придирался к нему, с удивительной прозорливостью угадывал в его записях вялость, скуку, принужденность. Вежливый и снисходительный ко всем другим студентам, он с неизменной строгостью держался по отношению к Коле и однажды, внимательно полистав его записки, с плохо скрытым раздражением сказал: «Боюсь, вы ошиблись в выборе факультета, товарищ. Советую вам поразмыслить, пока не поздно». Коля загадочно улыбнулся, но ничего не ответил.
Час спустя, когда уже снижалось солнце, Коля, очень разозленный, отправился в глубь леса и долго бродил один среди розовеющих и вдали как будто дымных сосен.
«Поразмыслить!» И без всяких размышлений, но с полной убежденностью он может высказать свое мнение о ботанике: глупа наука, которую надо зубрить по строчкам!
Верескоцветные, «Ericales», восемьдесят родов, полторы тысячи видов, изволь все запомнить. Или семейство коноплевых, «Cannabinacea», надо знать назубок, что это растения двудомные, что мужские экземпляры несут метельчатые соцветия, а на женских особях соцветия сложные, образованные пазушно расположенными дихазиями… Дихазии!.. А черт его знает, что за штука такая! Опять из головы вон!..
В школе Харламов был всегда первым. Почему? Да потому именно, что никогда не был угрюмым зубрилой. Способность все схватывать легко, на лету, природная общительность и склонность к словесным забавам покоряли всех, заставляли каждого прислушиваться к нему с уважением, с почтительностью, а то и с восхищением. А теперь… дихазии всякие сковали его по рукам и ногам! Не выучил, не вызубрил — не помогут никакие способности, никакая фантазия, ничто…
Сколько уже раз, движимый уязвленным самолюбием, давал себе слово Коля Харламов работать как следует. Но выдержки хватало самое большее недели на две, а там опять его одолевала привычная, уже закоренелая беспечность, брала свое жажда легкой жизни…
Вернувшись в палатку, Коля нашел в этот вечер новое письмо от матери. Очень взволнованная, она писала, что отцу хуже, умоляла отпроситься немедленно хотя бы на несколько дней. Легко угадывалось, что мать была в отчаянии, слова обрывались на начальных слогах либо состояли из одних согласных, и приходилось гадать над некоторыми из них, как над таинственными ребусами… Значит, отцу в самом деле худо?
Но вместе с этой мыслью, вместе со страхом за собственную будущность без отца — страхом, впервые закравшимся в сердце, — где-то подспудно шевельнулась и радость оттого, что на законнейшем основании можно удрать из лагеря, подальше от надоевшего придиры аспиранта, пусть хоть и на очень короткое время.
В бурном приливе энергии он в какие-нибудь полчаса покончил со всеми хлопотами, — поговорил с кем следует, выразил, где надо, сыновнее горе, показывая письмо и цитируя наиболее печальные его подробности… Русый в палатке, наблюдая, как Харламов запихивает в портфель необходимые для города вещи, начисто забыл о причине отъезда и откровенно позавидовал товарищу, даже выразился так: «Везет, же человеку!»
Коля резко обернулся, с возмущением глянул на Русого брата. Но тот не почувствовал никакой вины и добродушно вызвался проводить товарища. Вскоре они вместе оставили лесную опушку с палатками, добрались к усадьбе биологической станции, потом вышли в открытое поле, сплошь красное под клевером и расчерченное узенькими пыльными тропками, разбегающимися в разные стороны — к речке, к поселку на ее берегу, вдоль леса, к железной дороге, на шоссе…