Под Русым тропка густо дымила, виною тому была шаркающая, стариковская походка: Русый был до крайности ленив, он завязывал шнурки своих ботинок раз навсегда таким образом, чтобы можно было без всяких хлопот, даже не нагибаясь, сбрасывать ботинки и снова надевать их, как калоши, а от этого обувь, свободная на ногах, не позволяла слишком отрывать ступни от земли.
— И музыку сегодня послушаешь! — позавидовал Русый.
— Скажешь тоже! Музыка!.. Когда у меня, может быть, отец умирает!
— Ну, уж и умирает. Обойдется. В натуре! Я сколько про такие болезни слышал, отлеживаются люди.
Касса на станции была закрыта, до ближайшего поезда оставалось еще порядочно времени. Приятели разгуливали в ожидании по высокой, дощатой площадке перрона.
— Поскорее бы каникулы! К чертям собачьим все учебники, конспекты, практические занятия!.. Устал, — пожаловался Коля.
— А ты куда нацелился нынче? — спросил Русый. — Опять на Рижское поедешь или на Черное?
— «Нацелился»!.. Какой ты чудак, ей-богу. Тут сам не знаешь, на каком свете находишься: стипендии — крест, у папаши — спазмы. Такое мне может быть море! — невольно снова обратился Коля к печальным размышлениям.
Но Русый слишком привык почтительно завидовать семье ученого инженера, преклоняться перед несравненным уровнем жизни своего счастливого товарища, обладателя и магнитофона, и обширной коллекции джазовых пластинок, и самого лучшего радиоприемника.
— Да ну! Еще ты тоже будешь Лазаря петь! — решительно отказывался он поверить в беду.
В последнюю минуту, когда немногочисленные пассажиры устремились с площадки к распахнувшемуся окошечку кассы, Русый вдруг заволновался, попросил:
— Бери два билета, на денек и я смотаюсь… Ни черта!.. Как-нибудь тут обойдется… Слышишь?
Издалека уже доносился трубный звук надвигающейся электрички…
Дома Колю встретила мать. Припав к его плечу, она затряслась в беззвучных рыданиях. Несколько минут спустя, войдя в отцовскую спальню, Коля увидел больного в постели таким же, как в день отъезда на практику, ни хуже, ни лучше, — вытянувшееся, желтое, с резко обострившимся носом лицо, раскрытый рот, тяжкое, короткое дыхание.
— Коля? — безучастно произнес больной, сохраняя на лице настороженное выражение, как будто он напряженно вслушивался в биение угасающей жизни в собственном теле. — Ты?.. Почему?..
Сын бегло переглянулся с матерью, ответил:
— Приехал помыться… ну, и еще кое-какие мелкие дела… Как ты себя чувствуешь, папа?
— Ни о чем не спрашивай, — вмешалась Варвара Алексеевна. — Отцу нельзя говорить, это очень утомляет его.
Но отец уже ответил:
— Хорошо. — И тут же поправился: — Лучше.
Только эти два слова произнес он — и еще больше обессилел, веки его тяжело сомкнулись.
Мать и сын опустились в кресла перед постелью, обмениваясь только взглядами.
Легкое одеяло покоилось так недвижно и плоско на постели, точно под ним уже ничего живого не оставалось.
Потом Коля поднялся с кресла и бесшумно на цыпочках вышел из спальни. У себя в комнате он долго сидел у раскрытого окошка. Что ж теперь будет? Злые мысли одолевали его. Слишком рано отец бросает их на произвол судьбы — в 48 лет! Да, у других это возраст наибольшего расцвета сил, а тут… Пока отец был здоров, мать всегда заботилась о нем, безотказно покровительствовала всем его прихотям, даже дорогостоящим, и неизменно защищала его, когда на отца находил припадок педагогического благоразумия и расчетливой осторожности. А с тех пор, как началась эта болезнь… Что же будет, если отец не поправится?..
Спасаясь от этих мыслей, Коля включил магнитофон. Одна пьеса сменяла другую в перематывающейся без остановок ленте, звуки множились, складывались, окутывая сознание все более плотной завесой. Ритмам блюзов и фоксов подчинились сначала руки, обнимающие колено, пальцы принялись легонько отщелкивать синкопические переходы. Потом вступили в дело носки одной и другой ноги, ритмически вздрагивая и пристукивая. А там вскоре губы сложились дудочкой и отозвались тишайшим свистом. Сидя, Коля покачивался, пристукивал, пощелкивал, присвистывал, поводил плечами. Теперь звуки густой стеной отгородили его от мира, от всяких мыслей — никаких больше мыслей! — и тогда не стало доступа в сердце и чувствам — ни горю, ни состраданию, ни страху.
Робкий стук в дверь, — Настенька передала просьбу матери — чтоб тише! Коля машинально притронулся к ручке регулятора. Покой и бездумье были сразу нарушены. Настенькино посольство прервало одно лишь подсвистывание (диски крутились по-прежнему), — но уже образовалась щель в защитном звуковом барьере, и в щель эту тотчас проникла все та же мысль: как легко, как беззаботно и весело складывалась жизнь прежде, а теперь…