Как и все в лагере, она уже знала про смерть инженера Харламова и про все сопутствовавшие этой смерти подробности.
Она молчала, только усмехнулась печально.
— Дикость… Подумать только: в двух шагах по коридору умирает отец! А они в это время… А мы-то с тобой!.. Мы так удачно, казалось, провели собрание… Мне думалось, что после твоей речи, например… Так здорово ты отхлестала всю эту бражку!..
— Подумаешь! — прервала она. — «Отхлестала»… — Она коротко рассмеялась. — Наивный ты, Толя, человечек. Простый! — рассмеялась она. — Знаешь, есть такое старинное народное выражение — простый! Все равно что дурачок, юродивый… Ну, неужели ты всерьез рассчитывал, что стоит только хорошо поговорить на собрании и от очень серьезной общественной беды, от злого явления в человеческой жизни звания не останется?
Оба прислушались к шорохам ночной жизни вокруг, вглядываясь в окатываемую серебристыми волнами хвою.
Вероника нащупала под собой на земле сосновую шишку с чешуйчатой, слегка оттопыренной поверхностью и стала туфелькой катать ее в раздумье.
— Нет, — решила она, когда это занятие достаточно ей надоело и шишка ударом носка была отброшена далеко в кусты, — нет, собрание все-таки прошло у нас не зря: по крайней мере, поставлен правильный диагноз. А для начала и это очень важно…
Часть вторая
1. Пять человек в одной комнате
Три месяца миновало с тех пор, как Алеша Громов поселился в далеком краю.
Поезд молодежи, — такой шумный и праздничный, — в красных полотнищах с белилами громких приветствий и торжественных лозунгов, со свисающими над всеми окнами вагонов гирляндами ромашек и васильков, связок сосновой хвои и белой цветущей акации, — как давно это было!
Сразу за стенами новенького крошечного вокзала в степи новоселы были встречены ревом взыгравшей меди. Легкие, бойкие корнет-а-пистоны, жаркими кренделями свернувшиеся валторны, громадные, подобные удавам, геликоны большого оркестра горячо сверкали под солнцем. Ликующая музыка сменилась гулкими голосами ораторов на трибуне, — и долго качались перед микрофоном, то приникая к нему вплотную, то отваливаясь назад, пылающие от загара и избытка чувств лица неведомых новых друзей.
А после митинга десятки автобусов, тоже все в пышном убранстве из цветов и надписей по кумачу, выбирались один за другим с тяжеловесной, покачивающейся грацией из привокзальной улицы на площадь. Загруженные до отказа людьми и вещами, машины двинулись в далекий путь. После уже выяснилось, что гостеприимные хозяева повезли своих новоявленных сограждан с места в карьер на прогулку по всем улицам и площадям города, растянувшегося по берегу реки на много километров, — мимо всех заводов и фабрик, сквозь просторы возводимых то здесь, то там новых кварталов, над которыми без устали ворочались башенные краны с длиннейшими, ажурно сплетенными из стали подъемными стрелами, вдоль парков и садов, молодых кленовых бульваров и скверов из карагача.
Ехали и ехали, — вот город как будто окончился: машины катили уже по открытому полю с речкой, с леском вдали, с заводьями, — остатками весеннего разлива, — с временными озерцами, подступающими к самой дороге, полными плавающей домашней птицы. Машины мчались все дальше по узкой ленте асфальта — единственной искусственной подробности пейзажа — и вновь оказались в самой гуще созданий рук человеческих, среди новеньких проспектов, многоэтажных жилых зданий, перемежающихся обширными открытыми площадями с колоннадами клубов и кинотеатров. И опять в глубине просторов, за крышами домов, густо и далеко дымили устремившиеся к небу кирпичные жерла, опять блистали стеклом гигантские коробки цехов, тянулись, извивались на стальных подпорках коленчатые, смонтированные из серебристого металла, неохватно мощные трубы воздуходувок…
В каждой машине среди приезжих оказалось немало старожилов, добровольных гидов. Они указывали в пути и налево и направо: вот он — «старый город», а вот — «соцгород», вон трубы теплоцентрали, а чуть подальше — вот эти темные, копотью занесенные стеклянные переплеты — цехи завода тяжелого машиностроения, а там крекинг-завод, а там синтезспирт и никелькомбинат, а вон, у самых холмов на горизонте, — мясокомбинат, к которому из степей гонят и гонят гурты крупного рогатого скота, стада баранов и свиней, перерабатываемых на колбасы и тушенку всех видов…
Асфальтированная дорога оборвалась наконец, дальше тянулась проселочная, накатанная колесами в голой степи. В синеющей дымке уходили вдаль холмы, сменялись подъемы и спуски. Машины, гулко тянувшиеся друг за другом, тяжело переваливались на ходу с боку на бок, содрогаясь, звеня приспущенными оконными стеклами, завывая моторами на слишком круто взбирающихся участках пути. Казалось — уж тут-то, наверное, конец городу и вот-вот откроются палатки, лагерь, взлелеянный в мальчишечьих мечтах, временное пристанище новоселов. Машины катили все дальше, — а никаких палаток нигде не было. Всюду глубокая тишь и потрескавшаяся под слишком горячим солнцем земля, либо вовсе голая, либо в крепком, как проволока, с бледно-лиловыми головками татарнике, с вездесущими ромашками, с пахучей, серебристой, густо запыленной полынью.