Мысли эти на первых порах не давали Алеше спать. И однажды, набравшись решимости, он пошел в трест, в отдел кадров, объясняться.
В комнате отдела было много народу. У каждого стола теснились по пять-шесть таких же, как он, новоселов. В сплошной гул сливались голоса. Дождавшись своей очереди, Алеша едва успел сказать пожилому человеку в расстегнутой косоворотке, рыжему, веснушчатому, в обильных капельках пота на лбу: «Вот я был токарем в Москве, на автомобильном…» как человек этот досадливо огляделся, со страдальческой гримасой поискал вокруг сочувствия и ударил ладонью по столу, точно муху прихлопнул.
— Еще один! — воскликнул он. — Товарищ дорогой, можете не продолжать, все заранее знаю. До последней вашей буковки знаю! Но вас посылали на строительство? Известно вам это было? Здесь у нас строительный трест, и нам нужны никакие не токари, не слесари, не инструментальщики, а каменщики, плотники, штукатуры, маляры, бетонщики, арматурщики… Вот так нужны! — черкнул он себя ребром ладони по горлу.
И Алеша больше не произнес ни слова, все заготовленные им доводы вмиг рассыпались прахом. Сдвинув кепку на лоб и почесав у себя в затылке, он отошел от стола. А человек в косоворотке, вытерев пот со лба, жаловался уже всей комнате.
— «Я слесарь!.. Я электросварщик!.. Я токарь!..» — насмешливо выкрикивал он, и с каждым из этих возгласов в комнате становилось все тише, люди у всех столов, забыв про свои собственные дела, слушали его все внимательнее. — Только и слышишь с утра до вечера… Товарищи вы мои милые, — внезапно перешел он на ласковый тон, — поймите раз навсегда: бывает, что не только вам, зеленой молодежи, но и самым что ни на есть опытнейшим мастерам приходится иной раз бросать свое дело, оставлять свой пост и, когда надо, браться за винтовку или за саперную лопатку… Что, не бывает?..
В комнате общежития вместе с Алешей устроились еще четверо. Володя Медведев из Кишинева — голубоглазый, с обильными светлыми, почти белыми, волосами, молчаливый и кроткий, чистенький и брезгливый. Виктор Глушков — этот был, напротив, цыганистого, порывистого, жаркого типа паренек, сразу настороживший против себя: взгляд его темно-карих горячих глаз всегда был неспокоен — жадно ищущий, рыскающий взгляд; крепкий и мускулистый, он был сплошь разрисован: на обеих руках, по всей груди и на животе синели на нем рыбы, звери, якоря, пронзенные сердца с инициалами, улыбалась одна красотка с пышно взбитой прической, в сладострастном забытьи пребывала другая, юная и голая, с распущенными волосами, в объятиях страшилища-дракона, была и сентенция, аркой из букв выгнувшаяся над пупком: «Все трын-трава!» Глушков уже поработал на Коломенском паровозостроительном два года и сверх того в свои двадцать лет порядочно поболтался по свету — побывал и на Дальнем Востоке, и на берегах Иссык-Куля, и в лесах Сыктывкара. Третьим в комнате был Георгий Самохин из Горького — высокий, чуть горбящийся, не по годам солидный; дважды он провалился на конкурсных испытаниях в строительный вуз, но твердо намерен был не сдаваться, работал бетонщиком на строительной площадке второй домны и в то же время готовился к новым боям перед столом экзаменационной комиссии. Четвертый — Вадим Королев, маленький, необычайно подвижный и веселый паренек в коричневой крупноклетчатой ковбойке и в серых брючках, сразу отрекомендовавшийся «артистом», по собственному его выражению — «певец легкого жанра», а также танцор-чечеточник, непременный участник самодеятельности всюду, куда бы ни заносила его судьба.
В первую же получку Глушков учинил в комнате скандал. Из неполных двухсот полученных им рублей (за две недели прогулял четыре дня) он тут же пропил свыше полутораста. Сильно надрался, по пояс голый, растрепанный, мокрый, красуясь всей выставкой наколотой по нем мерзости, он кричал:
— К чертям собачьим!.. Не желаю! Я электросварщик. Пускай вернут документы, назад поеду.
— Ложись лучше, проспись, — с раздражением посоветовал Самохин.
— Я электросварщик! — заорал пьяный. — А мне сто восемьдесят семь рублей в зубы — и кончено… Я полторы тысячи в месяц имел. Понятно?
— Ну, не ври, пожалуйста, — поначалу с добродушной улыбкой, а потом брезгливо сморщившись, откликнулся Вадим.
— Вру? — бешено рванулся к нему татуированный. — Я и больше, случалось, выгонял. Не тебе чета!
— Брехня! — убежденно повторил Вадим и сощурил всегда веселые, лукавые свои глаза.
Подобные стычки с Глушковым повторялись часто. Становилось непонятным — как могли дать комсомольскую путевку такому? Ведь на нем буквально припечатана, на каждом сантиметре его облика обозначена порода бездельника! На работу он ходил, когда вздумается. Числился неделю в арматурщиках — упросил перевести в штукатуры, а через несколько дней опять плакался, что и новая специальность не пришлась по душе, уверял, что истинное его призвание — малярное дело.