— Но объясните, пожалуйста, — заинтересовался Алеша, — как это вы с ними разговариваете… с китайцами? На каком языке? Как ухитряетесь понять друг друга?
— А очень просто. — Улыбка ее стала еще светлее, еще приветливее. — Говорим, говорим, руками, пальцами вот так себе помогаем. Смотришь, и доходит, разбираться начинаем… Ну конечно, и два-три переводчика есть.
— И окрестили вы их — Миша, Ваня, я слышал… Странно!
— А что ж тут странного? По-ихнему Ван Цзи-вей — значит, по-нашему, самое подходящее будет Ваня. Другого звать Мао Ши-хуан — выходит, по-нашему, вроде Миша. Хорошие ребята, такие воспитанные, такие культурные… А простые ихние крестьяне! Многие только-только неграмотность ликвидировали…
Девушка опять склонила к плечу толсто укутанную лукавую головку, жалуясь:
— А хочется ведь иной раз и не по-китайски, а по-русски душу отвести с кем-нибудь, к кому по-настоящему потянет… Ходишь, смотришь, ищешь — с кем?
И вспыхивают, бегают взапуски искры-бесенята в темных глазах, задорные сияют ямочки на щеках, губы дрожат в новой, опять особенной, настороженной, выжидающей и призывной усмешке. «Будь смелее!» — казалось, звали и ямочки, и рот, и глаза.
И Алеша осмелел:
— С кем? Хотите со мной?
— А отчего же… Я с удовольствием.
Обменялись адресами, условились, что будут извещать друг друга о свободных вечерах… Вот девушка сняла рукавицу с правой руки, Алеша на прощанье долго пожимал ей руку, шершавую, маленькую, но крепкую. Вот он уже закурил на обратную дорогу.
— Вместе будем ходить в клуб, в кино, — обещал он. — А зима придет, станем вместе на каток бегать… Идет?
— Отчего же нет? Заметано.
Шел мимо паренек в коротком, по колени, распахнутом ватном пальто с поднятым и развевающимся на ходу барашковым воротником, в кепке набекрень. Шел, слегка покачиваясь, и вдруг резко обернулся к Алеше и со словами: «А ну, браток, угости покурить!» — вырвал у него изо рта папиросу. Опухшее, воспаленное лицо со щелочками мутных и наглых глаз… Но лица больше не было, была сгорбленная, неторопливо удаляющаяся спина. Алеша рванулся было вслед, но девушка ухватила его за локоть, не пускала, шептала:
— Ну что вы! Связываться еще! Охота была… Подумаешь, папироску вырвал! Ну и черт с ним!
Спина все удалялась. Но в памяти отчетливо сохранилось лицо, потное, со взмокшим чубом из-под повернутой набок кепки.
Нет, не лицо — свиное рыло!
— Ну и скотина…
— Тише!.. Тише, бога ради!
Алеша глядел то на девушку, так цепко повисшую у него на локте, то в глубь опустевшей снова улицы. Но облик паренька в кепке точно отпечатался в его воображении: тусклый, остановившийся взгляд, налитый злой мутью. В Алешином сознании лицо это обретало значение символа, вбирало в себя всю мерзость, какой заражена была какая-то часть нынешней молодежи.
3. Большие радости и глубокие огорчения
Вслед за свирепыми ветрами, без конца гнавшими над городом мутные, лилово-грифельные тучи, вслед за колкими дождями и глинистой грязью, невылазно вспухающей по обочинам тротуаров и шоссе, вдруг наступили ясные, с высоко раскинувшейся голубой бездной неба, тихие, но очень студеные дни.
С этих пор на автобусных остановках часто появлялись группки легкомысленно одетых и шумно мерзнущих молодых людей. Все без пальто, пританцовывая на месте, крепко толкаясь друг о дружку в надежде согреться, засовывая коченеющие кисти рук поглубже в рукава, они весело злословили насчет транспорта, говорили о каком-то экспедиторе на вокзале. Отец родной этот экспедитор, уж он-то позаботится о них, укроет в теплом помещении и, не теряя времени, отправит в Москву, Ленинград, Киев, Минск… То были студенты, мобилизованные на уборку урожая еще в летнюю пору и по завершении страды на небывало тучных в этом году целинных просторах возвращающиеся в летней одежонке поздней осенью домой.
Одновременно через город все чаще катили длиннейшие колонны грузовиков, покончивших с перевозками пшеницы в здешних степях и теперь спешивших за тысячу километров по подсохшим отвердевшим дорогам на новые места. Шоферы этих машин на короткие сроки задерживались всей массой возле чайных, — чайных, как именовались по местному произношению окутанные табачным дымом пристанища без чая, но с гигантскими, неоскудевающими бочками пива, с тесно расставленными столами под клеенкой, с раздраженными от вечной суеты официантками, воинственно перебрасывающими от кухонного прилавка к столам тарелки с бараниной, сосисками, жареной капустой, рыбой, только что сваренными раками.