Но потом Толя писал:
«Помнишь, я тебе говорил, что в самый день твоего отъезда встретился с Евгенией Николаевной и проводил ее потом домой. Помнишь? С тех пор вон уже сколько времени прошло, и в четверг на прошлой неделе, уже в довольно поздний час, потянуло меня снова в тот приарбатский переулок, где она живет… Зачем? А я почем знаю! Поднялся по лестнице на третий этаж, позвонил — и испугался, уже готов был по-мальчишески бежать… А Евгения Николаевна очень обрадовалась мне. Ах, Алеша, какая она умница, наша старая учительница, какое это доброе, чуткое сердце! Опять расстался я с нею, точно сказочной живой воды напился, ушел с чувством обновления, осчастливленный, будто неоценимый клад нашел. Удивительное дело: слушаешь ее — и самые простые истины вдруг становятся откровениями. Привычные, уже стершиеся от долгого употребления слова внезапно обновляются, сверкают, блестят…
Говорили мы о разной разности. И про тебя говорили, и про меня, о наших университетских делах, и о том, что происходит в твоих дальних краях.
А потом она подносит мне открытую коробку конфет — шоколадный набор, — дескать, угощайся. А ты знаешь, я не охотник до сластей. Конечно, благодарю, отказываюсь. Но она сама разворачивает трюфель, улыбается, сует мне в рот, как маленькому, и говорит: «Милые вы мои мальчики, так вы сильно обеспокоены, что я за вас совершенно спокойна». Она положила мне на колени свои маленькие, но такие крепкие, уверенные руки с тонкими пальцами и сказала ещё: «У вас у обоих заветный огонек в сердце. Смотрите, берегите его».
Были в письме еще несколько последних строк, в которых Толя, вдумываясь в слова учительницы, говорил о далекой ленинской цели, о том, что ленинский огонек в сердце — источник человеческой собранности и целеустремленности. Есть в человеке эта основа — и он деятелен, благороден, терпелив в испытаниях, честен в мыслях и поступках. Нет ее — и он эгоистичен, жесток, лицемерен, падок до всякой мерзости…
Прочел Алеша письмо друга и огляделся в комнате. Звенит тихонько гитара у Вадима — ничего ему на свете не нужно, кроме вот этих часов бездумного и беспечного отдыха. Уткнулся в книги Юра Самохин, — этот совсем из другого теста, минуют дни — добьется он своего, будет инженером. Обязательно будет!
Из коридора доносится все усиливающийся гул, слитные крики множества голосов: конечно, опять где-то день рождения! Ох, что-то уж очень много «дней рождения» в общежитии, — должно быть, празднуют ребята «и на Антона и на Онуфрия»…
— Кончил? — обрадовался Вадим, заметив, что Юра прячет книги и тетради в ящик тумбочки.
Гитара в ту же минуту зазвенела громче, носок башмака у Королева стал подыматься и опускаться в такт. Вадим дал волю голосу:
Юра с улыбкой вслушивался в новую песенку на мотив старинного мещанского романса «Маруся отравилась». В песенке девушка, обманутая и брошенная, с горя вонзила в себя «тринадцать столовых ножей». В институте «Склифосовскав-в-ва» двенадцать дежурных врачей благополучно извлекли каждый по ножу, а когда главврач собирался вынуть и последний, девушка закричала, чтоб не «цапали руками» и дали ей спокойно умереть. Труп бедной Маруси сожгли в крематории, и тогда вновь объявился соблазнитель, раскаиваясь, «в тоске и в горе» признался:
Юра от души рассмеялся, когда песенка была допета. Он поздравил Вадима с отличным пополнением репертуара. «Артист», пощипывая струны, дожидался и Алешиной похвалы. Но Алеша промолчал, с особой старательностью всовывая Толино письмо обратно в конверт.
— Да, песенка что надо! Только и она не каждому по сердцу, — огорчился певец. — Есть люди — шуток не терпят, юмора не чувствуют.
— Ты имеешь в виду меня? — улыбнулся Алеша.
— Да, похоже, что и ты из этой породы.
— Не сердись. Ну, не понравилось мне. Что тут сделаешь? Согласен, рифмы ловкие. А вот смысл твоей новой песенки неприятный, по-моему.
— Трудно тебе угодить, — после долгой паузы, переглянувшись с Самохиным, сказал Вадим.