Старый русский академик, почетный профессор Оксфорда и Кембриджа, с подсвечником в руке взбирается все выше и выше по приставной лестнице к полкам книг. Петроград восемнадцатого года погружен во тьму — на электростанции нет угля. Профессор уселся на самой верхней перекладине лестницы и, светя себе стеариновой свечой, работает…
Бедняга, — как он одинок, этот старый ученый со своей милой старушкой женой Машей!
Лида испытывала все больше сочувствия и нежности к этому высокому худощавому старику. А потом в квартире академика послышался телефонный звонок. Трясущейся рукой старик поднес к уху трубку. «Кто говорит?.. Какой Владимир Ильич?.. Что?..» — сердито покрикивал он в трубку. Ленин говорит! Ленин поздравляет с днем рождения профессора Полежаева и интересуется, как идет печатание его нового труда… Ленин! И вмиг преобразился профессор… Нет, вовсе он не одинок… «Маша!.. Маша!..» — по-детски звонким, тонким голосом зовет он, торопясь поделиться своим счастьем.
Тут Лида бессознательно пошевелила рукой в темноте, она искала Алешу… И Алеша ласково зажал ее ладонь в своих сомкнувшихся пальцах. Тогда и плечо Лиды, непроизвольно склонившись, коснулось Алешиного плеча. В точках соприкосновения так ощутимо шел из тела в тело ток радости, тепла и силы.
Веерный поток голубого дыма струился поверх голов к полотну, — и там, на полотне, идет, поддерживаемый под руку, высокий старик, идет по залу меж тесных рядов вооруженного народа. Смущенный гулом приветствий, он поднимается на трибуну… Вот он обращается с речью к бойцам — матросам и рабочим, — защитникам Петрограда. Уже не академик только, не просто профессор, но и депутат Балтики… Он говорит о красном цвете — цвете крови, цвете революции и цвете солнца, цвете жизнетворящих лучей его.
Тут Алешина рука еще крепче сжала Лидину руку, — большая, сильная рука каменщика и тонкая, ласковая, но шершавая, уже заметно огрубевшая от извести рука девушки-штукатура…
Что за суббота выдалась на этот раз! Сколько было в ней света, звона падающих на солнце капель, какая смена надежд, тревоги, радости, грусти и озорства наполняла нынче сердце и каким несказанным счастьем завершился этот день!
Лида спускалась вместе с Алешей по лестнице дома. Снова, как прежде, была она весела и шутлива. На лестнице — пусто: хозяйки и гости еще оставались там, на третьем этаже, в красном уголке и в прилегающих к нему коридорах.
Неохота было Алеше и Лиде расставаться, но надо: у него дома дело есть будто бы совершенно неотложное… Какое?.. Она настаивала, чтоб объяснил, чтоб доказал, что оно действительно неотложное. И тогда выяснилось, что Алеша стал теперь некоторым образом начальство в городе: он главное лицо по организации добровольных дружин содействия милиции.
Что? Содействие милиции? Какой милиции?
Обыкновенной. Нашей. Советской. Завтра на горкоме комсомола стоит вопрос о добровольных дружинах содействия, Алеше надо подготовить сообщение и план организации.
Спустились вниз, в вестибюль. Здесь — ни души. Даже дежурного вахтера нет на своем месте у застекленной наружной двери. Лида хотела проводить Алешу. Пусть подождет одну минуту, она только сбегает в свою комнату, наденет пальто. Нет, он решительно отговаривал ее: к сожалению, ему надо сегодня спешить, доработать завтрашний доклад.
Все-таки он еще порядочно времени постоял с нею в вестибюле, как раз в том месте, где висит стенная газета «Наши девушки». Перебрасываясь вполголоса с Лидой всякими прощальными пустяками, он нет-нет да и проглядывал отдельные заметки. «Бетонщица Козырева Людмила в минувшую декаду выполнила 160 % нормы на строительстве второй домны». Над другой заметкой выгнулся аркой многословный упрек: «Как не стыдно девушкам из восемнадцатой комнаты!» Под столь укоризненным заголовком веером размещены были пять крошечных фотоголовок, пять юных провинившихся лиц: девушки из восемнадцатой комнаты, оказывается, ежедневно выметают сор в коридор и норовят к тому же подбросить его непременно к чужим дверям — справа или слева.
— Нам бы ваши заботы, — рассмеялся Алеша и протянул руку Лиде, готовясь проститься, но она не приняла его руки, отступила на шаг и еще на шаг в глубь вестибюля.
Все тот же лыжный костюм на Лиде. Голубой, мягкий, ворсистый. Но если приглядеться, он вовсе и не голубой. Неисчислимая бездна пушистых его ворсинок бесцветна, серебриста. А голубизной просвечивает под густыми ворсинками лишь самая глубь ткани… Как хороша Лида в этом своем серебристо-голубом комбинезоне, очень хороша! Конечно, плутовка отлично знает это и не зря любит рядиться в физкультурный костюм, выказывающий и стройность ее крепких, высоких ног, и крутой, женственно прелестный изгиб бедер, и узенькую талию, и сильные, широкие плечи.