— Ох, боже ты мой, — пожаловалась она мужу, вошедшему с новенькими чесанками в руках, — по радио говорили — такой жарищи семьдесят лет не было.
— Да, Саша, да, очень жарко нынче.
— Давай сюда валенки.
— На! Превосходные валенки. Где ты их достала?
В корзину уже уложены были все отобранные Алешей книги, зимнее с каракулевым воротником пальто, теплые шерстяные вещи, а также чашки, блюдца, тарелки мелкие и глубокие, фаянсовый чайник, молочница, полоскательница… Посуда была тщательно укутана в газетную бумагу и рассована среди предметов одежды. Уложив сюда и валенки, Александра Семеновна стала вслух припоминать, что находится в корзине, слой за слоем, от дна до поверхности. Сидя на полу, она вспоминала и постепенно загибала пальцы на руке. А Петр Степанович, всегда такой солидный, как и подобает старшему мастеру крупнейшего в стране автомобильного завода, внимательно следил, как сгибались ее пальцы сначала на левой руке, потом на правой, потом опять на левой…
Когда она, размышляя вслух, сказала, что одной пары варежек на первую зиму будет Алеше вполне достаточно, он подтвердил: «Безусловно!» — и привел тому весьма убедительное доказательство: «У них там варежки казенные будут. Прозодежда». Но она заколебалась, пробормотала что-то относительно горе-снабженцев и что лучше самому не плошать, чем на дядю надеяться, и Петр Степанович немедленно изменил свое мнение, вызвался отдать сыну свои варежки, пусть у Алеши будет в запас. Он берегся в эти дни противоречить жене хоть в пустяках, — только бы она, бедняжка, держалась молодцом на проводах.
Наконец, придя к соглашению, что ничего не забыто, Александра Семеновна поднялась с пола, передавая тем самым корзину в мужские руки. Тут Петр Степанович обошел корзину вокруг, точно примериваясь, с какого бока удобнее сладить с нею, прикрыл крышку, нажал коленом, крякнул, сдвинул замочные петли. Корзина со скрипом ворочалась у него под руками, дыбилась, кренилась на ребра и опять становилась «на попа». Петр Степанович вогнал ее сначала в чехол, потом опутал и перевязал многократно пересекающимися веревками. Лоб его взмок, и он поминутно терся мокрым лбом о сорочку в сгибе локтя…
Когда Алеша пришел домой, все сборы уже были закончены.
Мать, осторожно прикасаясь пальцем к тому, что надо было отправить багажом и что следовало взять с собою в вагон, говорила:
— Здесь посуда, книги, инструменты, теплые вещи… — Она подробно перечислила, какие именно. — Запомнишь? — Потом указала пальцем на другое, очень объемистое, приготовленное в дорогу место, туго стянутое ремнями. — Это мешок.
— Правильно. Самый обыкновенный мешок, — согласился Алеша.
— В мешке, — продолжала она, пропустив мимо ушей иронический тон сына, — подушки, постельное белье, матрац…
— Что ты! — вскричал он. — На кой мне еще матрац, мама? Там же свои матрацы. Там дадут. Я вам сколько толковал… И подушки там свои!
— Возьмешь! — неумолимо объявила Александра Семеновна. — Мало что они обещают, а дадут ли, нет… Вот это… — палец ее прикоснулся к чемодану, — это чемодан. Слышишь?
— Ну конечно. Не только слышу, но и вижу: че-мо-дан.
— Здесь все необходимое на первых порах.
Алеша втайне приходил в ужас от количества заготовленных в дорогу мест, но смирял себя и только исподтишка переглядывался с отцом.
— Ладно, — согласился он. — Спасибо, мама. Спасибо, дорогая. Поеду, — махнул он рукой, — как верблюд, со всем скарбом.
Спорить не хотелось, спорить и нельзя было, тем более что скоро надо идти к Коле Харламову на прощанье с товарищами, а отец с матерью вправе требовать, чтобы последний вечер перед отъездом сын провел с ними.
Да, завтра — прощай, дом, дорогой, памятный всеми своими подробностями отчий дом. Алеша обошел квартиру, подолгу глядел в окна на все, до последних пятнышек, знакомые крыши вокруг, на далекую березку в глубине чужого двора, по которой столько лет отмечал он для себя смену времен года; он неизменно, из года в год следил, как это деревцо по веснам пушилось раскрывшимися почками, как потом быстро кудрявилось, обряжалось обильной листвой, а осенью желтело, осыпалось под дождями и ветром, постепенно сбрасывало со своих ветвей легкую одежду и — обнаженное, мокрое под стылым небом — печально дожидалось зимы. Заглянул Алеша и в кухню, здесь внимательно разглядывал газовую плиту, на конфорках которой в детстве варил клей; полки для кухонных принадлежностей, полки, которые сам построил, — они были сейчас задернуты аккуратно выглаженным пологом из серенького ситца с желтыми цветочками. Потом он отправился и к балконной двери, зачем-то повертел на ней обветшавшую, треснувшую внизу и давно требующую ремонта ручку. За стеклянной балконной дверью были цветы — прощайте и вы, милые, домашние цветы! Стало грустно.