— Так… Просто не могу вашего Громова видеть спокойно. Стукнуть его хочется покрепче.
Старушка помолчала, вздохнула и вдруг почему-то поинтересовалась — как скоро Глушкову в армию?
— Да уже этой осенью.
— Отлично. Дотянул бы только благополучно. Боюсь я за тебя. Не натворил бы чего до осени… А уж в армии из тебя человека непременно сделают. Лучшая для тебя школа… Полочку-то продал?
— А то нет. Полторы сотни взял.
— Чудесная получилась вещь. Ах, Виктор, Виктор, золотые у тебя руки, да голова полна мусора… Кому полочка досталась?
— То есть как кому?
— Ну, кто купил-то?
— А я откуда знаю? Анкеты не спрашивал.
— Мужчина или женщина?
Витька улыбнулся с загадочным, неожиданно мечтательным выражением.
— Молоденькая одна девушка купила, — сказал он. — Вернее сказать — девочка еще, в вязаной шапочке. Глаза веселые, живчики светлые. Увидела полочку, до того обрадовалась! Тоненькими пальчиками водит по глади, по узорам. То вдруг отскочит на два — на три шага, чтобы со стороны полюбоваться, то опять приблизится…
Анастасия Степановна слушала, пристально всматриваясь в Глушкова и покусывая себе губу.
Час спустя спала комната. Со всех концов в темноте на разные лады доносился, смешиваясь, храп.
Алеша, много дней уже не видавшийся с Лидой, засыпая, думал о ней, как шесть лет назад, школьником седьмого класса, думал о Наташе. Так, да не так! Он теперь совсем другой. О черноокой смеющейся девушке в голубом лыжном костюме мечтает он совсем не так, как некогда мальчишкой искал в подремывающем воображении образ светлой девочки в серой юбке на перекрещивающихся через плечи лямках.
Тихо в комнате. Слышно лишь, как пощелкивает на тумбочке у Володи Медведева будильник. Должно быть, на всех четырех соседних койках уже уснули ребята.
Алеша прислушался к собственному телу как бы со стороны, он точно приглядывался к этому телу, будто наблюдал за ним из какого-то особого, тайного укрытия: а ну, что там такое творится в тебе?
Прежде, в детскую пору, было ощущение бесконечного праздника, — светлого, тихого, — и на сердце всегда таилась крохотная точка: в любое время днем и ночью он ощущал ее в себе, эту маленькую точку, источавшую и радость и боль вместе. А теперь… Сколько Алеша ни прислушивался, как ни искал, ничего похожего не было. Тук-тук-тук! — сердце знай себе делает свое дело, гонит ток крови по телу, — горячей крови, требовательной теперь, беспокойной в своей неутоленности… Значит, там было глубинное, душевное, нежное, возникшее из одного лишь чистого, поэтического очарования, а здесь — телесное, жадное, грубое?.. И, кажется, нет никакого праздника. Незачем кривить душой перед самим собою, — есть, пожалуй, только маленькое самодовольное счастьице, гордость мужского, приятно удовлетворенного тщеславия: вон какая девушка, отбою ей нет от парней, а она выбрала его, отличила его, предпочла всем другим… Но тогда — это никакая в нем не любовь!.. А что, если жажду любить — самую способность носить в своем сердце блаженство и муку любви — он уже раз навсегда истратил в слишком раннем, в мальчишеские годы постигшем его, испытании?
Алеша приводнялся с постели, достал с тумбочки папиросу, чиркнул спичкой. Витька Глушков со своей койки, облокотившись о подушку, смотрел на него пристальным, злобно горящим взглядом.
11. Велосипедная эпидемия
Про бессемер часто писали и в местных и в московских газетах. Иногда рядом со статьями и заметками на страницах печати появлялись фотографии цеха с его смонтированным, но еще бездействующим оборудованием. Бывали и портреты особо отличившихся строителей. Среди них Лида Васильева однажды нашла обоих своих приятелей, китайцев Ваню и Мишу: прищуренные, почти сомкнувшиеся веки, за которыми не столько был виден, сколько угадывался веселый, маслянистый блеск черных зрачков, и открытые в улыбке немного выступающие вперед зубы.
Все корреспонденции одинаково предвещали близкий праздник, но в каждой непременно проскальзывал один и тот же упрек: строители запаздывали.
С приближением первых весенних дней сюда направили для быстрейшего окончания отделочных работ много народу и особенно китайцев. С этих же пор в подмогу единственному переводчику китайцу, чуть-чуть только знакомому с русским языком, прислали в цех молодую женщину, родившуюся в Харбине, в русской семье, учившуюся в китайской школе.
Однажды Лида и Ваня катили по узкоколейке железную люльку с раствором — от заготовительного узла к цеху. Было уже много света и тепла вокруг, кое-где бабочками порхали слепящие блики.