Торговали на Птичьем рынке в самом деле неожиданными, на любителя, предметами. Были тут ряды рундуков с холмиками дафнии, сухого рыбьего корма, с червями копошащимися, жирно-красными грудами мотыля, были прилавки с большими стеклянными банками, где в прозрачной воде плавали крошечные диво-рыбки причудливых форм и невиданной окраски, тянулись столы, осененные навесами-шалашиками из теса, где в бесчисленных клетках и в плетеных ивовых корзинках с закрывающимся верхом теснились дрозды, канарейки, скворцы, голуби всех пород и мастей. Тут же бродили, меся и вытаптывая грязь на площади, продавцы рыболовных крючков, свежеостроганных, маслянисто-желтых топорищ, вручную промереженных носовых платочков.
Когда возле Русого задержались на продолжительный срок два человека, Рыжий подобрался к брату с его чемоданчиком и заинтересованно спросил, кивая на синий свитер в руках у покупателей:
— Загранвещь?
— Балтимора, — небрежно ответил Русый, показывая крошечную вшитую под воротом полоску с упоминанием далекого города и знаком «Made in USA».
— Сколько просишь?
Рыжий тянул свитер к себе, а чужие не давали, отпихивались локтями, ревнуя к нахальному сопернику.
— А другого нет? — пищал Рыжий и, узнав, что больше пока не имеется, с возросшей бесцеремонностью тянул свитер к себе, с одобрительным, заинтересованным выражением лица ощупывал его, любовно вглядывался в нашивку с английскими словами, которую накануне сам же и вшивал в ворот поношенной вещи, выпущенной когда-то кустарной артелью в Звенигороде…
Часа два спустя в чемоданчике оставался непроданным только круг магнитофонной ленты с записями Лещенко, Бинг Кросби, Торрес и двух буги-вуги, наиболее популярных среди приверженных к музыкальным «загранпроизведениям» молодых людей.
Найти покупателя на этот товар было трудно, он должен был отвечать сразу многим условиям: а) он из племени обезумевших, б) высокая цена не испугает его, в) у него есть магнитофон, г) он давно и безуспешно ищет и Лещенко, и Кросби, и Торрес…
Во второй половине дня братья выбрались за ворота рынка, озябшие, с приподнятыми воротами осенних пальто, в нахлобученных по самые уши кепках, хлюпая покрасневшими носами и поминутно утирая их ребром ладони.
Реяли в воздухе первые, ещё редкие снежинки новой зимы.
На прилегающих к рынку улицах было много оживленной воскресной публики.
Братья, на ходу прижимаясь друг к другу плечами, секретничали, подводя итог своим нынешним операциям. Но голос у Рыжего к скрытным перешептываниям был решительно непригоден — каждый встречный становился невольным свидетелем тайн двух студентов-барахольщиков.
Они вернулись домой очень довольные. Правда, круг магнитофонной ленты не был еще обращен в деньги. Ни черта! Это случится через неделю или через две, но непременно будет, — и тогда братья вместе с Олегом Ивановским пойдут в один из лучших ресторанов столицы. Давно об этом шли разговоры.
2. Всякое бывает
В тот же воскресный день Вероника Ларионова, чувствуя легкое недомогание, лежала дома на диванчике, укрыв ноги пледом. Мама заставила подержать под мышкой градусник, — пустяки, чуть выше тридцати семи. Но щеки — в ярких пятнах румянца, и глаза сухо блестят. Лучше полежать денек. Вот она и лежала.
На тумбочке перед диваном холмиком навалены книжки. Вероника выбрала одну из них.
Щелкал тяжелый, медленно покачивающийся маятник часов в высоком дубовом футляре. За окном начиналась зима. Кружились, порхали, гонялись друг за дружкой легчайшие, безупречной белизны, снежинки. Когда-то они озарили чудесным открытием детское воображение: вовсе они не так просты, эти крошечные пушинки, в каждой из них свой особый, кружевной, прихотливой тонкости узор. Теперь, конечно, другое дело, — теперь уже не станешь дивиться этому маленькому чуду. Но по-прежнему, любуясь первым снежком, с тихой нежностью отмечаешь новый рубеж в смене времен года.
Удобно и уютно Веронике. Она лежит одетая, прикрыв ноги пледом. Читает. С удивительной отчетливостью возникают перед нею над текстом страниц живые картины родных полей и лесов.
Мама приходит и уходит, принося с собой то стакан горячего чая, то апельсин, то рюмку портвейна. Веронике жаль даже на миг оторваться от живописных строк, она всякий раз осторожно и благодарно касается пальцами то фартука, то руки матери.
Последняя фраза маленькой повести прочитана. Книжка так и осталась на груди — раскрытая, веером распушились ее листы. Вероника закинула обе руки под голову, взволнованная, притихшая. Долго лежала так.