Петька лежал в натопленной горнице в одном белье и от этого казался мальчиком с лицом старика. Дети спали в раскрашенной зыбке, висящей на крюке, вбитом в балку-матку.
Муж не обратил внимания на жену. Мария развернула узелок.
- Тыкву ты любишь пареную, мама передала тебе самую сласть.
Не отозвался. Смотрел на угасающие угольки в печи. Чуть погодя сказал:
- Картошка на загнетке.
- Я дома поела.
- А тут тебе не дом, что ли?
Постояла. Зажгла семилинейную лампу - взяла из пшеничного закрома книжку. Была и в десять линий лампа, при которой Петр вечерами шил черкески.
- Потуши, а то ровно на вокзале!
Задула тонкий коптящий стебелек в стекле. Жирник зажигать не стала. Разделась. Поправила одеяльце на детях. Подошла к кровати. Муж не подвинулся, не хочет. На печке табак сушится. Расстелила старую бурку на полу и легла, как казак. Из-под двери тянуло холодом. Она куталась в девичий тулупчик из карачаевских ягнят, выпестованных дедом Иваном, и ей снилось, что упала она в прорубь и воля тащит ее в мрачные потемки под тусклой коркой льда.
ЧУДНЫЙ САД РАССАЖУ ПО КУБАНИ...
Давно забытые братьями Есауловыми слова князя Арбелина о грядущих войнах, сказанные в подпитии, припомнились прекрасным летним днем. На четвертый год в саду Глеба уже родили вишенки и черешенки, малина и смородина. На первый урожай Глеб пригласил братьев - хотелось похвалиться, он обогнал их в хозяйстве.
Михей жил в казенной сторожке вместе с объездчиком Игнатом Гетманцевым. В своей новой хате Михей почти не бывал. Спиридон давно отделился от матери и Глеба, жил своей семьей. Женился он так. Мазать новые хаты братьев Прасковья Харитоновна нанимала молодых баб и девок. Ходила на поденщину и востроглазая красавица Фоля Хмелева, дочь станичного плотника. Вскоре Спиридон засватал худощавую казачку. Поначалу пришлось действовать плетью. Фоля за необыкновенную, писаную красоту лица была божьей матерью у трясунов. Собирались они в бане у Хмелевых, тряслись в религиозном бдении, а Фоля девственница являлась им из кадушки в одном венке. Спиридон поучил жену за голоплясие и вернул в лоно истинной церкви. Прасковья Харитоновна в свадьбе сыну не перечила, но в душе считала, что Спиридона присушили. Подувшись сколько надо, она признала невестку:
- Хорошая. Как ломовая лошадь. Ургучает и в стене, и дома. Не жадная, гостить любит. Правда, тоща, пуза нету, а так - ровно нарисованная.
И без слов Прасковьи Харитоновны ясно, что Спиридон прогадал, взяв худую жену, когда в станице полно толстомясых. Сравнишь разве Фолю с ее подружкой Ульяной Глуховой.
Барыня Невзорова, примостившись на хорах в церкви, делала наброски. Потом написала икону и подарила церкви. Станичники досмотрели: Фолька Есаулова на иконе с Иисусом-младенцем. Конечно, одежа другая, старинная, но грустные с поволокой глаза и мягкий, как ватрушка с сыром, подбородок ее.
В сад брата Спиридон пришел с женой. А Фоля привела с собой подругу, Ульяну Глухову. Подъехавший на коне Михей сразу прилип глазами к Ульяне, еще после службы пленился раздольным, цветущем телом сдобной казачки, но в буднях это забылось, отлетело, да и чужая жена Ульяна. Еще раздобрела баба, как роза. И платье у нее вечно само кверху лезет, обнажая колени. Пятки, как у всех казачек, порепанные, руки по-мужски грубые, но под кофточкой белая пухлая мякоть тела - загорать казачки избегали, только лица сжигали ветер и солнце, а тело всегда под одеждой.
- Чего ж, с Хавронькой Горепекиной раздружился или нет? - спросила Ульяна, напомнив о давней встрече.
- Дык я с ней и не вожжался, - покраснел Михей.
- Под ручку провожал, а теперь забыл! - пела Ульяна, сладко отмахиваясь от пчелы.
- Девки, хватит тары-бары разводить, - подошел Спиридон. - За работу. А мы будем сапетки плесть, хозяин не то привезет, не то нет.
Сад огибает речка. Над самой водой Глеб оставил рощицу плакучих ив с длинными серебристыми ветвями - будто руки Марии, прохладные, нежные. Под кустами уютный балаган из свежей травы. По ту сторону речки Синий яр, высокая полупещера. Из слоистой скалы бьют живые токи родничков. Под яром речка, как угорелая, мчится по синим отполированным плитам. Три каменных деда сидят наверху - работа ветра и солнца. Терн и облепиха качаются у их ног.
Обобрав деревца, Фоля и Ульяна стряпают, сторонясь молчаливой собаки Глеба, которая сама пришла в сад. Братья шарят под камнями речки - не попадется ли, как бывало раньше, гнездо усачей, а то и форели. Михей косил черным глазом в сторону Ульяны. С пышным и широким, как казачье седло, задом, с лицом монгольского бурхана, забытого в степи сорок веков назад, Ульяна поражала сытостью и здоровьем. Спиридон посмеивался над старшим братом:
- Засиделся ты, парень, в девках! Или вы там с Игнатом в лесу с волчихами живете?
- Вот эту бы волчиху туда неплохо! - шутил старший, двадцативосьмилетний брат. - У Игната жена хорошая, я бы такую взял, но он ее в станице держит, не любит баб в лесу.
- Слыхал, Денис письмо тебе прислал.
- Прислал, - поскучнел Михей, ворочая многоцветные каменья.
- Чего пишет?
- Так, работает в депо, слесарем стал, скучает по нашим местам.
- Что же там - мазут да сажа, - посочувствовал станичнику Спиридон.
- Железо и огонь, - задумчиво повторил Михей. - Это верно. А ведь он, братец, рассказал мне, как ты ему в конюшне на службе седло свое подсунул.
- Брешет, - не моргнув глазом, сказал Спиридон и, видя, что брат помрачнел, поправился: - А может, и мое было седло, шут его знает!
Наконец под корягой обнаружили рыбу.
- Девки, сюда! - скомандовал Спиридон. - Выходы затыкать!
Бабы подошли, задрали платья - Михей аж зажмурился - и полезли рыбачить с казаками.
- Работнички, солнце в обедах, а они прохлаждаются! - послышался голос Глеба. Он приехал с Прасковьей Харитоновной с торгов. Привезли хлеб, айран и четверть водки. Айран и водку опустили в речку на мелководье остывать.
В полутьме балагана укрыты лопухами маленькие плетенки с ягодами. Глеб проверил, те ли кусты и деревца обрывали, и поморщился - не те, не будет из братьев хозяев! Вот крыжовник уже переспелый, а они оборвали смородину с зеленцой, могла бы повисеть. Перед балаганом на свежей рогоже Прасковья Харитоновна готовит трапезу.
Высоко подняв платье, Ульяна перешла поющую речку, подставила под ледяной ток бочоночек, наполнила и вернулась. Ноги - точно розовые колонны. Сдобная баба. Михей тайком впивается в нее глазами, как смуглый шмель в лазорик. Ульяна, слышно, погуливала от мужа. Смешны Михею откровения станичного пророка дяди Анисима, они пленяли лишь своей бессмертной, нетускнеющей красочностью: "Отнюдь не сиди с женой замужней и не оставайся с ней на пиру за вином, чтобы не склонилась к ней душа твоя и чтобы ты не поползнулся духом в погибель... Знай, что ты посреди сетей идешь и по зубцам городских стен проходишь... Лучше жить со львом и драконом, нежели со злою женой... Трех страшится сердце мое, а при четвертом я молюсь: городского злословия, возмущения черни и оболгания на смерть - все это ужасно. А четвертое - пьяная жена блудящая, она сядет напротив всякого шатра, и пред стрелою откроет свой колчан".
Спиридон отпечатал бутыль. Сели вкруг харчей. И надо же - Ульяна опять против Михея. Грустно Глебу: сад-то сажали с Марией, и ее труды есть в этой темно-красной зернистой малине, в желтой сочной черешне.
Бархатный ветер жгуче нежит щеки. Над головой бронзовеют резные листья каштана, обогнавшего плодовые деревца. Веет сиропами августа. Неба синь задремала над взгорьями.
В самом разгаре работа в муравьиной станице. В соседней роще кукушка отсчитывает года предназначенной жизни.
"Ку-ку! Ку-ку! - пророчит она сотни лет безмятежного жития. - Ку-ку! Ку-ку!.."
Прасковья Харитоновна сурово глянула на Ульяну и Михея - не дело это коленки выпячивать, да еще мужней жене.
Тут Спиридон налил. Только подняли стаканчики, выдолбленные из огурцов-желтяков, - и заревела тяжкая медь колокола Николаевской церкви набат.