- Какая?
- Пропуск на выезд.
- Вы... служите сейчас?
- Нет, я не белый, не красный, разумеется, был офицером, но давно сломал свою шпагу, как адмирал Колчак. К тому же я топограф, наука моя нейтральная, далека от политики.
- Куда вы хотите ехать?
- В любой приморский город. Я вышел из игры. У меня есть небольшие деньги в швейцарском банке - наследство.
- Я ничего не могу.
- Вы накоротке с комендантом.
- Откуда вы знаете?
- Я присутствовал при вашей лекции ему в лечебнице - сидел за панелью гардероба. Я приехал сюда с большим риском, чтобы передать вам медальон, меня чуть не схватили, и я не знал, что отсюда так трудно выбраться.
- Печать у коменданта, а не у меня.
- Между нами: ваш дядя Николай Андреевич поднял мятеж против красных на Дону. И вам, и коменданту это может повредить. Вам нужно переменить фамилию, выйти замуж за коменданта.
- Кровное родство не в счет, я не видала дядю лет десять.
- Умный человек поймет это, а какой-нибудь пролетарий просто решит: в расход.
- Сейчас война классовая, а не родовая. Комендант Синенкин тоже был есаулом.
- Об этом надо стараться не упоминать - могут припомнить, ибо по замыслу всех революций пашню жизни может удобрить лишь кровь аристократа. Слово дворянина: о вашей помощи не узнает никто, я уеду.
- Я не могу обещать, но поговорю с комендантом... он сейчас придет.
Человек ушел на башню. Вскоре лязгнула щеколда двери - явился Антон.
- Ты уже приготовила свой кизиловый чай? - спросил он.
- Это не твой стакан. Здесь был один человек.
- Кто? - насторожился комендант.
- Друг моих родителей, ученый. Он дворянин. Просит помочь ему незаметно уехать. Его наука отдалена от политики. Он привез мне медальон отца. Вот он.
- Что же он просит?
- Пропуск, мандат какой-нибудь, бумажку.
- Это не по моей линии.
- По твоей.
- Ты настаиваешь?
- Да.
- Любовь довольно быстро вспоминает о своих правах, - садится любимому на шею, судит, указывает, подгоняет. Честно говоря, я не хотел бы этого. Человека твоего надо проверить - точно ли он ученый и точно ли ему надо уехать.
- Ты ставишь меня в неловкое положение, я обещала ему помочь, а получается, что выдам его.
- А если он вражеский лазутчик?
- Вы помешаны на врагах, даже своих подозреваете. Если ты арестуешь его, то арестуй и меня!
- Он дворянин, и он не перешел на сторону народа.
- Я тоже дворянка. Тот, кто бежит, тот не враг. Его арест будет вечным пятном крови на моей любви, если это любовь.
- Где он?
- Сначала обещай помочь ему.
- Я должен поговорить с ним.
- Он мой гость, рядом.
- Надеюсь, он не станет стрелять. Зови. - Все же Антон положил руку в карман - на кольт.
Это был старик, седой, с трагически жалким лицом. Он низко поклонился и молчал.
- Чем вы занимались последний год? - спросил комендант.
- Скрывался от людей, и только.
- Как мне верить вам?
- Мне шестьдесят семь лет, и если вы были офицером, то, конечно, учили топографию по моему учебнику. Я Севастьянов, полковник.
- Почему вы не стали служить революции?
- Я стар. И потом, мое происхождение. При нынешнем положении я потенциальный наследник дома Романовых.
Антона кинуло в пот.
- Я никогда не имел связи с двором, был в опале, даже сидел в молодости в тюрьме, у меня была громкая история - всего не расскажешь, потом меня забыли, и я занимался любимым делом - топографией. Я не скрываю, что хочу эмигрировать, но лишь для того, чтобы дописать свой главный труд, коего пять томов выпущены, а три остались в набросках.
- Я дам вам мандат в Москву и напишу письмо Свердлову, оставайтесь в России - ученые не отменяются.
- Это невозможно по многим причинам. Я не сочувствую революции, но я и не враг ей.
"Избегайте лишней крови!" - постоянно говорил Денис Коршак своим товарищам.
- Я очень прошу тебя, Антон, помоги ему уехать, сделай ради моего покойного отца, ведь и он помог тебе когда-то, - заплакала Невзорова.
И комендант, подумав, сказал:
- Хорошо, через час идет поезд в Екатеринодар. Дальше белые. Я посажу вас в него. Сумеете уехать - ваше счастье.
- Спасибо.
Они ушли.
Наталья Павловна задумалась над портретом военкома, что-то пририсовала.
Вернулся комендант. Тоскливо сыпал пшено соловью, раскрывавшему клюв в клетке. Потрогал куклу. Вспомнил слова Коршака: тот, кто не с нами, враг.
- Я, пожалуй, пойду, - направился он к выходу.
- Нет, нет! - почуяла она неладное, схватив его за руки.
- Тогда одевайся ты. Мы предстанем перед ревтрибуналом.
- Антон, милый, ты что?
- Гражданка! Именем Советской власти - вы арестованы!
- А ты - ты тоже арестован? - проснулась в ней злость за все тяготы последнего времени.
- Да. Я конвоирую двоих...
- Но ведь это все, конец...
- Это решит трибунал.
С ней сделалась истерика. Он вынужден был держать ее, перенести на кушетку. Она успокаивалась. Незаметно он сам, обессиленный, задремал. Прошло не более трех минут - и он вскочил, поправил портупею с кольтом, негромко сказал:
- Извини, я виноват один...
Подошел к холсту. Портрет был почти готов. Под ногами гунна-завоевателя осколки цивилизации. Над головой вечный Батыев путь. Сзади туча - неисчислимые орды. На плечах совсем свежая краска - то ли отблеск звезд, то ли золотятся погоны, древний воинский знак. Погоны в те дни срубали вместе с плечами, особенно золотые.
- Это зачем погоны? - нахмурился комендант.
- Так я вижу тебя.
- Соскобли. Прощай. Я конвоирую одного себя.
Дождь лил не переставая. В клетке умирал соловей. Лежала японская кукла. И безвольно, как кукла, лежала Невзорова.
Из комендатуры Антон позвонил по линии - задержать в вечернем поезде пассажира и дал приметы.
Перед утром пришло сообщение: пассажир задержан, передан в руки революционного правосудия.
Пришел Денис Коршак. Лицо у коменданта серое.
- Опять не спал? - спросил он Антона.
- Спал, да плохо.
- Как с креста снятый. Надо дать тебе передышку. Нездоров ты.
- Слушай, Денис, закрой-ка дверь...
Антон рассказал председателю Совдепа все, что случилось в эту ночь.
- За глупость тебя судить надо. За честное признание - похвалить. А то, что задержал такую птицу, молодец - достоин награды.
- Судите. А награды не надо. Ежели можешь, не говори никому, что задержал я. А что в поезд сажал - за это судите.
- Ладно - молчок обо всем. Птица в надежных руках - и больше об этом ни слова. С барыней решай сам - дело личное.
- Уже решил. Я ее не знаю, она - меня.
- Тогда вот ознакомься с постановлением Совдепа: комендантом временно назначается твой помощник Багнычев, а тебе - две недели отпуска на лечение с выдачей льготного пайка.
- Нет, не могу сейчас...
- Неподчинение Совдепу - саботаж, тут уж явно судить придется. Не лезь в бутылку - давай в дом отдыха или в госпиталь. Сколько лет не был в отпуске?
- А ты?
- Тебя спрашивают!
- Три года.
- Пора.
- Ладно, пойду к лекарям, шашка и та тупится, у меня ведь пуля в ребре сидит, может, вытащат.
Через две недели комендант приступил к своим обязанностям. Белый хлеб, масло, фрукты, целебная вода и руки сестер милосердия поставили Антона опять в строй. Пулю лекари извлекли. Снова - бессонные ночи, обыски, допросы, ликвидации, реквизиции. Он стал плохо видеть, но очков стыдился.
О Невзоровой старался не вспоминать, но вдруг о ней напомнили: из Совдепа снова принесли предписание реквизировать и оборудовать под госпиталь "Волчицу". Функции коменданта продолжали сужаться. Уже не вся власть принадлежала ему, законодательную взял Совдеп, исполнительная осталась у коменданта. И дела шли все более мирные, хозяйственные.
Он, не взяв комендантского патруля, пошел в особняк один. Ноги отказывались идти - она, конечно, примет это за месть, за стремление уничтожить соучастницу темного дела. Свернул в парк. Сидя в ореанде, оттягивал час тяжелой встречи. Если Невзорова заявит на него, у него есть смягчающие вину обстоятельства. Сиди не сиди, а дело делать надо. Разбросав крошки скворцам, комендант наконец встал и направился к особняку Натальи Павловны Невзоровой.