На стук вышла Мария, сестра Антона.
- Ты чего тут? - спросил брат.
- Барыню кормила, принесла ей молока, захворала она, недели три без памяти лежит, как бы не кончилась...
А он - подумал с жестокой ненавистью о себе - хлеб с маслом ел, какао пил, в госпитале книжки почитывал, а по дороге сюда все душу свою спасал, выкручивался, винил ее в случае с Севастьяновым. Доля ему выпала тяжкая казнить свою любовь и искать смерти отцу, белогвардейцу, во имя грядущего счастья людских поколений.
- Чего молчишь? - спросила Мария. - Ты зачем сюда?
- То молчу, что думаю: была ты раньше прислугой - прислугой и теперь осталась.
- Грех не помочь больному человеку.
- Ну коли грех, так и я зашел проведать больную.
- Доктора надо, я просила - не приходят.
- Пусти посмотреть.
- Не надо - только уснула. Ты бы домой лучше зашел к матери, бываешь редко, как молодой месяц.
- Некогда, Маруся. Про отца ничего не слышно?
- Нет.
- Вот контра, дурак старый!
- Так пришлешь доктора?
- Посмотрим, а ты пока поживи у ней. Скоро в этом доме будет много докторов.
- Как много?
- Так.
- Больница будет? - догадалась Мария.
- Не твоего ума дело! - посуровел комендант, поправил кольт и решительно повернул к выходу.
По утрам он делал обход с караулом - и это было самое лучшее время.
На бледно-синем небе холмами густой синьки нарисованы Синие горы. Как айсберги, плавают они над долинным туманом. Справа громада Эльбруса, изломанные линии белого хребта. На крышах хат доспевают под осенним солнцем сорванные тыквы, висят связки лука, кукурузы, но крохотные, не то что до войны. А трухлявые плетни по-прежнему украшены королевским пурпуром - багряной листвой винограда. На небе ни облачка. Воздух свеж, приятно холодит лицо, наливает грудь силой, радостью. Уже кипит работа. Во дворах стучат топоры, визжат пилы, дымят печи, пахнет стружками, сеном. В виллах, переданных под санатории, орудуют врачи и медсестры: чистят и красят мебель, сушат ковры, занимаются побелкой стен. Спешат на рынок торговки. Прошел неприступно гордый человек редчайшей профессии электромонтер с "кошками" на железном поясе. Уходят с постов сторожа с берданками и овчарками, тулупы несут на руках - теплынь.
Михей Есаулов остановился помочь землекопам на площади - тянут воду по трубам, а пророк дядя Анисим с артелью кладет небольшую кирпичную будку - распределитель воды. Важно прохаживается рядом Оладик Колесников, уже назначенный смотрителем будки. Пока он в работниках у Глеба Есаулова, но скоро залезет в кирпичный домик водопровода и станет механиком, будет отворачивать кран всякий раз, когда станичники подойдут с ведрами. Даже и Михею не совсем ясно, зачем воду брать из крана, если в каждом дворе колодезь. Но Денис Иванович объяснил, что в воде кишмя-кишат всякие мелкие бактерии, и надо убивать их известкой. Воду тянут ключевую, из темной чащи Дубровки. Хочется и Антону скинуть свою красноармейскую шинель, взять в руки лопату или отполированный брусок рубанка, или кирпичи холодные подавать дяде Анисиму.
В комендатуре дежурный доложил коменданту о ночных происшествиях. Начинается рабочий день - с бумагами, телефонными звонками, мрачноватой затхлостью комнаты и с синим краешком неба над решеткой окна.
Этот день был особенно тяжелым. Без конца звонили командиры армии, идущей добивать банды генерала Улагая, - о хлебе, патронах, дегте, овсе, обмундировании. На станции вспыхнул десятитонный бак с керосином. Поджигателей взяли. Синенкин подписал им расстрел. Наступал голод. По этому поводу комендант побывал на трех экстренных совещаниях и признал спекулянтов контрреволюционерами. Получил нагоняй от губернского комиссара за плохо налаженный выпуск газеты, хотя газета была не в ведомстве коменданта. Из уездной "чрезвычайки" запросили справку о реквизированных зданиях. Нервы сдавали. Он зло бросил в трубку, что не отобран еще один особняк, полковника Невзорова.
- Почему?
- Потому что хозяйка больна, лежит при смерти, а Павел Андреевич погиб на посту красного комбрига!
- А вы ему что - зять?
- Какой зять? - злился все более комендант.
- А чего же вы его по имени-отчеству величаете? - это говорил Васнецов, исполнитель трибунала.
- У тебя не спросился! - положил трубку Антон.
Телефон зазвонил снова.
- Антон Федорович? Быков говорит... Чего ты порешь бузу, нас полковники не жалели, мертвому Невзорову дом не нужен, дочери хватит флигеля. Раненых негде размещать. - И кольнул не в бровь, а в глаз: Папаша твой пока постреливает в наших бойцов. И вообще меньше цацкайся с бывшими, хоть и пил-ел ты с ними когда-то!
- Послушай, Быков, кажется, я, а не ты пока комендант, и подсказок мне твоих не требуется.
Начальник ЧК продолжал:
- Когда, говоришь, отберете дом?
- Я тебе русским языком говорю: тебе не подчиняюсь.
- Саботируешь, комендант! Нам даны полномочия проверять исполнения решений Совдепа.
- Решение о реквизиции крупных зданий подписывал я!
- Вот и выполняй свое решение, а то можно подумать, что на чужую мельницу воду льешь.
- Ты за свои слова ответишь. Явись в комендатуру! Поговорим без проволоки, прямо.
- Могу прийти, с отрядом - я без него не выхожу.
- Приходи, встретим эскадроном.
- Горячишься, Антон. Забываешь, что твои полномочия действительны лишь в прифронтовой полосе. Сейчас фронты далеко. Давай работать вместе. Дело-то общее. И волчий дом реквизируй! Хозяйка больна - отправь ее в больницу. Все.
Бывший токарь, матрос Андрей Быков грубоват, прямолинеен, но сплеча не рубил. Стараясь понять коменданта, Быков сам поехал в дом Невзоровой. Ему сразу стало ясно, что дом для госпиталя мал, что всякие шпили и башни только уменьшают полезную площадь. Невзорова слабым голосом рассказала Быкову об отце. Потом чекисты ходили по комнатам, смотрели картины, которые она согласна была продать. Бойцы любовались сочными ломтями арбузов на полотне, задумались над темной пучиной моря с гибнущим кораблем, но больше всего им понравилась картина боя - с пулеметом, раненым бойцом и алым знаменем.
- Чего это он в погонах? - спросил художницу Быков, кивнув на гунна-Антона. Синенкин неприятен Быкову с первой встречи как бывший есаул.
- Эта картина еще не закончена.
- А что, ребята, - сказал начальник бойцам, - картинки важные, а?
- Здорово мазюкает! - восхитился Васнецов. - Это дело!
- Может, комендант и прав, - сказал Быков, - художества тоже народу требуются. Сделаем тут клуб, с книгами, а картины уже висят. Не только в кабак ходить людям. А хозяйку назначить заведующей. Выздоравливай, то варищ Невзорова, извини, что побеспокоили.
Невзоровой прислали врача.
К вечеру к коменданту пришел мирный станичник Глеб Есаулов с просьбой вернуть ему реквизированных коней. Кто-то посоветовал ему обратиться "к самому главному", к Антону. К Глебу у Антона сложное, двойное чувство. Он и враг ему за сестру, и за нее же дорог.
- Антон Федорович, ты голова станицы?
- Не один, - уклончиво ответил комендант.
- Это мы понимаем, и Коршак, и Горепекина верховодят, но печать-то держишь ты!
- Печать и в Совдепе есть.
- То маленькие! А твоя большая, главная, тебе вон и Михей, братец мой, подчиняется, а он полком командует.
- Чего тебе?
- Да чего - вот я, к примеру, хлебороб. Скажи на милость, можно без коней хозяиновать?
- Можно. На быках. В Индии - на слонах, - вроде как пошутил комендант.
- Нету их, быков. Верните коней. Какой же это закон - отбирать у хозяина худобу!
- Закон военного времени, дорогой товарищ!