– Надеюсь, мы переживем весь этот ужас. – В его голосе звучало глубокое сомнение.
Имброс находился ближе к границе с Кубратом, нежели любой другой город империи, а значит, чаще других подвергался опустошительным набегам номадов. В этом году возделывавшиеся вокруг него земли принесли совсем скудный урожай, если не сказать хуже.
Рота за ротой, полк за полком дополнительные силы, сопровождавшие Маниакиса, по мере приближения к Имбросу отделялись от основной процессии и занимали скрытые позиции в лесах к югу от города. Если возникнет нужда, их будет легко вызвать – либо чтобы помочь Автократору, либо – увы! – чтобы отомстить за него. Полагаясь на видение, вызванное Багдасаром, Маниакис надеялся, что до мщения дело не дойдет. Но только увидев стены Имброса, Маниакис осознал, что, положившись на это видение, поставил на карту свою жизнь.
Городские стены явно видали лучшие дни. Он знал об этом по донесениям; но одно дело слышать, а совсем другое – увидеть собственными глазами. Кубраты проделали в стенах громадные бреши. Причем не во время осады, а после того как город был взят приступом. До тех пор, пока стены не восстановят, ничто не помешает варварам проникать в Имброс, когда им вздумается. Маниакис решил восстановить стены настолько быстро, насколько возможно. Беда в том, что он даже не предполагал, когда ему удастся найти время и деньги.
С севера к отряду Автократора приблизился всадник на косматом коричневом степном коньке. На острие его копья покачивался белый щит перемирия. Когда всадник приблизился, Маниакис разглядел его наряд: выцветшие, потертые кожаные штаны; волчья шапка; куртка из меха куницы, расстегнутая так, чтобы была видна шитая золотом рубашка – явно видессийского происхождения.
Маниакис тоже приказал выставить на копье белый щит перемирия. Увидев этот щит, натянувший было поводья всадник снова двинулся вперед.
– Я, Маундиох, приветствую тебя, величайший, от имени грандиознейшего Этзилия, могучего и грозного кагана Кубрата, – сказал он на ломаном, но вполне понятном видессийском языке.
– Я, в свою очередь, приветствую тебя и твоего правителя Этзилия, несомненно самого грандиознейшего кагана из всех! – Маниакис говорил с величайшей серьезностью, изо всех сил сдерживая улыбку. Двое или трое его людей не сумели этого сделать и поперхнулись сдавленным смешком, но Маундиох, к счастью, не обратил внимания на изданные ими звуки. Он сидел в седле прямо, как палка, и, казалось, весь лучился гордостью, слушая, как Автократор славит великого кагана.
– Этзилий ожидает тебя, – продолжил Маундиох. – В каком именно месте ты пожелаешь назначить встречу?
– Хотелось бы, чтобы она состоялась на широком открытом пространстве, дабы выступление мимов из Амфитеатра выглядело наилучшим образом, а затем там же можно было устроить скачки. – Маниакис взмахнул рукой:
– Меня вполне устраивает место, где мы находимся. Если, конечно, оно подойдет грандиознейшему. – Он предупредил себя, что впредь надо поосторожнее употреблять титул кагана, но тот так ему понравился, что его звучание заглушало доводы здравого смысла.
– Думаю, оно ему подойдет. Я донесу твои слова до самых ушей великого и грандиознейшего в полной точности. – Маундиох пришпорил своего конька и вскоре исчез за развалинами Имброса. Глядя на размашистую рысь быстро удалявшегося косматого степного конька, Маниакис подумал, что эта зверюга способна бежать так целый день.
Но вот вдалеке взвыли резкими ослиными голосами бронзовые рога номадов, напоминавшие скорее сигнал к атаке, а не звуки мирных фанфар.
– Либо мы вскоре увидим Этзилия, либо подвергнемся нападению. – Прислушавшись к внутреннему голосу, Маниакис все же проверил, достаточно ли свободно ходит в ножнах его церемониальный меч. Так сказать, на всякий случай.
Но у приближавшегося Этзилия и его эскорта был достаточно мирный вид. Узнать кагана Кубрата не составляло труда: попона и седло его лошади были богато изукрашены золотом, а на голове, прямо поверх меховой шапки, красовался простой золотой венец. Эфес меча грандиознейшего покрывало листовое золото.
Каган оказался старше, чем ожидал Маниакис; его длинная нечесаная борода уже наполовину поседела. Коренастый и широкоплечий, пожалуй, он выиграл бы у Маниакиса схватку, дойди дело до рукопашной. Мизинец на левой руке отсутствовал; лицо обветрено и продублено степными ветрами; нос изрядно накренен влево…
Глаза… Как только Маниакис увидел глаза кагана, мрачно смотревшие из-под кустистых мохнатых бровей, он сразу понял, как Этзилию удается править своим малоуправляемым народом. Быть может, кагану не хватало образования, получаемого вельможами в Видессийской империи, но Автократор видел перед собой одного из самых проницательных и хитрых людей, каких встречал в жизни. Спустя мгновение Маниакис осознал, отчего его так поразил вид Этзилия: каган напомнил ему его собственного отца, хотя и в более варварском варианте.
Этзилий произнес пару слов на своем хриплом языке, и поднял руку. Повинуясь его команде, эскорт застыл на месте. Каган в мгновение ока преодолел половину открытого пространства между двумя отрядами, натянул вожжи и остановился в ожидании.
Маниакис обычно принимал вызов. Понукая своего коня ударами под ребра, он преодолел свою часть пути.
– Говоришь ли ты на видессийском? – спросил он властителя Кубрата. – Или нам потребуется толмач?
– Я говорю на видессийском вполне достаточно, дабы понимать твоих людей, – ответил Этзилий; язык империи в его устах звучал куда более правильно, чем в устах Маундиоха. – Но когда мне хочется, чтобы ты понимал меня лучше, я говорю на языке оружия. – Правая рука кагана недвусмысленно легла на эфес меча.
– Такой язык мне тоже знаком, – не задумавшись ни на секунду, ответил Маниакис. Нельзя позволить Этзилию ни малейшего преимущества в их резком разговоре, ибо если кагану удастся захватить инициативу, он ее уже не упустит. – Попробуй только обнажить меч, и мы сразу вернемся к войне, здесь и сейчас. И ты убедишься, что ни я, ни мои люди не станем для тебя легкой поживой.
– Я пришел сюда не для того, чтобы биться, – сказал Этзилий с видом человека, совершающего колоссальную уступку. – Ведь ты сам предложил мне золото за то, чтобы между нами наступило перемирие.
– Это так, – согласился Маниакис. – Но мною двигал не страх перед кубратами. Должен напомнить, что, если придется, наши армии удержат степняков на коротком поводке, ведь ты не сумел разгромить даже Ликиния!
– Что толку в пустых словах? – спросил каган. – Мы по-прежнему твердо удерживаем наши земли. А что стало с Ликинием? Да и со свергшим его Генесием? Что значит одна битва, о Автократор Видессии? Ничего. Мы выиграли войну! Если бы не так, сейчас мы платили бы дань империи, а не наоборот!
Маниакис чуть не обнажил свой меч; его буквально затрясло от желания броситься на Этзилия. Лишить Кубрат столь мудрого правителя – о, это принесет Видессии немало пользы! Но если ему не удастся одолеть кагана в схватке, вдохновленные праведным гневом варвары с удвоенной силой возобновят свои набеги. Уже не в первый раз Автократору пришлось с глубоким сожалением оставить мысль об убийстве.
Вместо этого, стараясь вложить в свои слова как можно больше равнодушия, он произнес:
– Я привез с собой сорок тысяч золотых в качестве дани за первый год перемирия. Помнится, именно о такой сумме достигнута договоренность между вами и моим послом, высокочтимым Трифиллием.
– А, это тот человек, который слишком много говорит и слишком хорошо о себе думает, – презрительно бросил Этзилий.
Оба главных недостатка Трифиллия были названы каганом абсолютно точно, но Маниакис тем более посчитал ниже своего достоинства согласиться с ним. Вместо этого он предпринял попытку вернуться к непосредственному предмету разговора:
– Как я только что сказал, я привез золото – в обмен на год мира. Оно будет вручено сразу же по окончании запланированного в твою честь представления.
– Я бы предпочел получить его немедленно, – сказал Этзилий. – И тем не менее, какие увеселения подготовлены тобой?