Заложив еще одну дугу по бегущему вниз туннелю, мы увидали вдали смутный, призрачный свет и услыхали сквозь зубодробительный треск шевелящихся скал негромкий, равномерный гул. Будто куклы, ведомые какой-то посторонней волей, мы двинулись вперед, к этому свету. По мере приближения к нему натиск странной силы сверху усилился до такой степени, что почти пригнул нас к земле. Последний толчок едва не сбил нас с ног, но даже Скил, кажется, уже не возражал, ибо в это самое мгновение мы достигли источника этого мерцающего света и внезапно выбрались из темного туннеля в какое-то открытое, сияющее пространство. Где и замерли, остолбенев.
В тот же миг землетрясение полностью прекратилось, но мы этого факта совершенно не заметили – разве что бессознательно. Перед нами раскинулась обширная пещера, столь огромная, что должна бы, по идее, занимать всю гору целиком. Она имела с полмили в диаметре и была конической по форме.
Дюжина туннелей открывалась в нее. Пещеру заливал дрожащий, мерцающий свет, исходивший от… без сомнения, самого фантастического и грандиозного объекта, который только доводилось видеть человеку. Я даже сейчас не смогу описать тебе и одной десятой всего грозного великолепия этой штуки, покоившейся в самом центре этой конической пещеры, прямо на каменном полу; штуки, на которую теперь зачарованно таращились мы трое.
Попробуй представить себе огромное яйцо, состоящее из чистого света, футов ста высотой, стоящее на узком конце. Вот это мы тогда и увидели – колоссальный овоид из света или чистой энергии, возвышавшийся посреди пещеры и излучавший заливавшее ее сияние, а заодно боровшуюся с нами загадочную силу и низкий рокочущий гул, который мы заслышали еще в туннеле.
Этот овоид был, казалось, всех цветов сразу. Они менялись с непредсказуемой быстротой, как на стремительно перематываемой кинопленке. И эти летящие краски воспроизводили все цвета, какие только есть на земле. То он вдруг вспыхивал багрянцем вулканического жерла, истекающего жидким пламенем. То алый сменялся безмятежной синевой, какая бывает только у горных озер. Синева превращалась в теплый коричневый оттенок свежей борозды, а он, в свою очередь, – в зелень океанских глубин или желтизну весенних цветов.
Все это менялось, вращалось и плыло в гигантском яйце света – безостановочно, непрерывно. И подобно тому, как в этих цветах отражались все краски живой земли, так и в мягком гуле овоида сливались и перемешивались все естественные звуки природы: грохот лавин и медленно ползущих ледников и треск страдающего камня. То в нем слышался вой ураганов, то нежный шепот морских бризов; то лепет ручьев, то шорох дождя, то величавый хор бьющегося о землю прибоя.
От нижнего конца яйца отходили бесчисленные световые щупальца, углублявшиеся в скальное ложе пещеры – не в отверстия, а прямо в сам камень, проникая сквозь него беспрепятственно, как… как свет сквозь стекло. Даже в том потрясенном состоянии мне подумалось, что эти световые тентакли, должно быть, неизмеримо длинны и отсюда, с обледенелой макушки мира, уходят в самую толщу земли, обнимая всю планету.
Пока мы со Скилом и Тревисом не могли оторвать глаз от этого сверхъестественного зрелища, из нижнего конца яйца выстрелило, формируясь буквально у нас на глазах, новое сияющее щупальце. Оно прочертило всю пещеру и обвилось вокруг нас. Хваткой этот мерцающий свет мог сравниться разве что с литой сталью; забрав нас, он вернулся к своему источнику.
Теперь между нами и яйцом были считанные футы. Что и говорить, странная вышла сцена: титаническая пещера, невероятный светящийся овоид посередине, мигающий разными красками, гудящий, размахивающий тентаклями – и сжимающий в безжалостном световом кулаке Тревиса, Скила и меня!
Эта светящаяся штуковина держала нас так, будто хотела рассмотреть поближе, и каким-то образом я без тени сомнений знал, что она нас действительно рассматривает, изучает и препарирует посредством каких-то таинственных, скрытых в этой массе света чувств, которые не имеют ни малейшего сходства с теми чувствами, которые знакомы нам, и оперируют на совершенно иных планах бытия. Воздействие ее неизмеримого разума, ее неодолимой воли было вполне осязаемым.
До моих ушей сквозь гул возвышающегося над нами яйца донесся тонкий, как комариный писк, голос Скила:
– Разум Земли! Эскимосы были правы – это сам земной разум!
– Разум Земли… – беззвучно, одними губами повторили мы с Тревисом, так пока и не выйдя из ступора.
Ибо каким-то образом мы уже знали, и знали с абсолютной точностью, что перед нами действительно мозг живой земли, божественный разум, объемлющий все цвета и все звуки, какие только существуют в ее необъятном теле, и проницающий весь ее организм своими световыми щупальцами, будто нервными волокнами.
Да, эскимосы оказались правы. И этому обитающему в ледяной горе разуму было совершенно наплевать, как там по телу планеты ползали люди, пока они не подползали к нему слишком близко. Ибо воистину планета есть лишь тело для этого циклопического разума, и как микробы обитают на нас, даже не подозревая, что эта обширная неодушевленная масса – самое настоящее живое существо, так и мы живем на Земле, не имея ни малейшего понятия, что и она живет своей жизнью, настолько непостижимой для нас, что проще считать ее вовсе мертвой.
Люди веками поступали так – поколения и поколения крошечных паразитов – и вот теперь три микроба набрались самоубийственной смелости и заявились в эти сокровенные чертоги, презрев предупреждающие сотрясения земли; они проникли в святая святых, и теперь земля изловила их и изучала, решая, как поступить с ними далее.
– Эти световые тентакли! – пищал мне прямо в ухо Тревис. – Они наверняка идут от мозга земли и через всю планету, как мышцы!
– Да, теперь мы знаем, как получаются подземные толчки и землетрясения! – пропищал я в ответ.
А щупальца тем временем поднесли нас поближе к мозгу. Ты можешь себе такое вообразить? Да, световое яйцо держало нас щупальцем и изучало, как человек мог бы изучать троих крошечных насекомых, которых он на себе даже не замечал – пока они вконец не обнаглели.
И его сокрушительная воля никуда не делась – она все так же просвечивала нас насквозь, давила со всех сторон, частично узурпируя нашу волю и разум. Я был не просто Кларк Лэндон, но вдобавок еще и часть державшего меня земного разума. По странному, нечеловеческому выражению лиц Тревиса и Скила я знал, что и они испытывают то же самое.
Жалкие дела и мнения Кларка Лэндона мне были больше не интересны. Сознание мое перепрыгнуло от его мелких забот к вещам, бесконечно более масштабным. При этом каким-то фрагментом себя я понимал, что так поступил не я сам, а некое отражение или эхо земного разума, проникшего в меня.
Как мне описать свои чувства? Я словно бы действительно влился в это колоссальное сознание, думал его думы и воспринимал происходящее, как он. Мой разум обитал уже не в крошечном организме, состоящем из костей, коллоидных частиц и кровяных телец, но в огромном теле, наделенном совершенно иной, непривычной жизнью. Как будто мое тело – вся планета с ее каменным скелетом и кровотоком из жидкого огня, омывающего внутренности. И все бесчисленные множества обитающих на мне жизненных форм, водных и сухопутных, не имели для меня, занятого собственными великими делами, ни малейшего значения.
Я, земной разум, а вовсе не Кларк Лэндон, восседал ныне на своем престоле в расположенных на вершине мира палатах. Отсюда я осознавал все свое огромное тело с той же легкостью, с какой человек осознает свои руки и ноги – ибо в него проникали мои световые щупальца, проникали до самых дальних уголков, и при помощи их я мог совершать произвольные движения любой его частью.
Вот я пошевелил одним из этих могучих мускулов, и ответом стал страшный подземный толчок на другой стороне земли! Вот сократился другой, и где-то с гор сошла лавина! Обитающие на мне крошечные существа не вызывали у меня ни малейшего интереса – даже когда гибли тысячами от очередного телесного движения.