Однако сейчас ничего не сулило сложностей. Осужденный позволил накинуть себе на шею петлю (палач скрупулезно изучил веревку, едва ли не с лаской дотрагиваясь до каждого волоконца) – и стоял теперь, готовый ко всему, с головой, откинутой назад.
– Готов поспорить, что он умрет до заката, – сказал Шпрингер.
– Принимаю, – сразу отозвался полноватый мужчина в вышитом золотом кафтане, который сидел за нашими спинами. – Тридцать крон?
– Да пусть будет пятьдесят, – ответил Шпрингер.
– Тогда и я войду на пятьдесят, – тихо сказал высокий дворянин, сидевший за два кресла от прекрасной Риты. – Я видел этого палача в Альтенбурге, господин Шпрингер, и могу поручиться: вы только что потеряли деньги.
– Всяко случается, – глубокомысленно изрек советник бургграфа. – И не всегда, как хочется.
– А вы, мастер, – спросила меня Рита. – Не воспользуетесь вашим богатым профессиональным опытом, чтобы сказать нам о способностях коллеги? Умело его повесит или нет? Осужденный будет дрыгать ногами до заката или испустит дух раньше?
Очевидно, сравнением с палачом она хотела меня оскорбить, но ваш нижайший слуга и не такое о себе слыхал – и не из таких уст. Вокруг нас установилось смущенное молчание, но я лишь усмехнулся снисходительно.
– Судьба этого человека – в руках Господа, – ответил я. – А сколь долго будет умирать, никакого значения не имеет, коль сравнить со временем адских мук, которые претерпит – как и всякий грешник, что осмелился нарушать земные или небесные законы.
У бургграфа внезапно случился приступ кашля, и Шпрингер похлопал его по спине.
– Хорошо сказано, мастер Маддердин, – сказал Линде, успокоившись.
– Полагаю, вы просто не знаете, – снисходительно сказала певица и отвернулась в сторону высокого шляхтича, что глядел на нее, приоткрыв рот.
Я же внимательно следил за золотыми руками альтенбургского самородка. Полагаю, у него была специально выделанная веревка, однако ее одной не хватило бы для удивительного повешения, которое было нам обещано. А значит, почти наверняка он постарался бы, чтобы петля не затянулась на шее осужденного, но захлестнула его подбородок.
Трубы взревели снова, а палач с размаха вышиб табурет из-под ног преступника. Но одновременно и придержал того под локоть, чтобы не слишком резко повис в петле – иначе сломал бы себе шею и тем самым лишил всех зрелища. Движение палача было молниеносным, столь же быстро он и отдернул ладонь, но я ясно видел его жест.
В этом и заключался очередной трюк. Преступник хрипел, багровел лицом, дрыгал ногами, слюна стекала у него из уголков рта. Обмочился – публика ответила ревом, полным восхищения.
– Правда ли, что мужское естество твердеет во время повешения, а из семени, если оно падает на землю, вырастает магический корень мандрагоры? – поинтересовалась Рита.
Я заметил, что она вглядывается в конвульсии осужденного с нездоровым любопытством: глаза ее расширились. Некогда мы с братьями-инквизиторами задумывались, отчего среди палачей нет женщин, и решили, что по двум причинам. Во-первых, большинство из них не сумели бы мучить и умерщвлять своих близких. Но вторая причина куда интересней. Мы знали, что оставшееся меньшинство – из тех, кто справился бы с этим заданием, – открыло бы для себя в пытках отвратительное наслаждение, граничащее с сексуальным экстазом. А это плохо сказалось бы на деле, которым следует заниматься с отстраненным профессионализмом.
– Если хотите убедиться, наш уважаемый хозяин позволит вам проверить, куда подевалось семя этого человека, – сказал я.
Сидевший подле певицы дворянин подскочил как ошпаренный.
– Не забывайтесь! – рявкнул обвиняющим тоном. – Будьте-ка повежливее с дамой!
– Я не слишком вежливый человек, – ответил я, глядя ему в глаза, и он отвел взгляд, будто обжегся.
Рита уже открыла рот, чтобы ответить на мой выпад (и слова ее наверняка меня бы не порадовали), как вдруг случилось нечто – и это позволило нам надолго забыть о недостойной внимания дискуссии. Ибо стряслось то, что не часто случается во время экзекуций и вообще не должно бы происходить, если за дело берется человек столь опытный, как палач из Альтенбурга. Веревка порвалась, и осужденный с грохотом рухнул на доски эшафота. Кланявшийся публике палач замер, а потом обернулся к виселице с выражением почти комичного недоверия на лице. И оное недоверие не давало повода подозревать его в специально подрезанной веревке. Слишком уж ценил он свое доброе имя и слишком был честолюбив, чтобы даже щедрая награда могла склонить его к обману.