В натопленной комнате с лепниной на потолке, у полыхающего камина уже дымилась паром горячая ванна, белая пена с ароматом миндаля выступала за края.
Кот запрыгнул на каминную полку и замер на ней египетской статуэткой богини Баст.
Луиджи хлопотал возле Джустиниани, забрал промокшую верхнюю одежду, торопливо подал халат и огромную банную простыню. Винченцо не хотел снимать при слуге белье и попросил принести вина, сказав, что он сильно продрог.
Камердинер тут же исчез.
Винченцо разделся и опустился в воду, с блаженством ощутив аромат дорогого мыла. Тело расслабилось, захотелось спать, он ощутил, как сильно устал. Утром пришлось работать в доках, разгружать баржи с углём…
Прибежавший с вином Луиджи протянул Винченцо поднос. Бокал рубинового вина искрился в каминном пламени. Джустиниани понимал, что делает глупость, вино только заставит его разомлеть ещё больше, но с наслаждением выпил. Каждый глоток ласкал нёбо вкусом инжира и изюма, ароматом какого-то мистического благовония и кружил голову. Боже, как давно он не пил такого вина?
Винченцо покорно отдал пустой бокал камердинеру и не заметил, что Луиджи уже намылил ему волосы кипрским мылом и теперь просил наклониться, чтобы смыть его. Вино окончательно расслабило, и Винченцо послушно склонил голову.
Камердинер тёр его морской губкой, поливал из кувшина, потом заторопился: господину пора ужинать, он совсем засыпает. У Винченцо подлинно слипались глаза, есть уже не хотелось. Он перестал стыдиться своей наготы, вино согрело кровь, а ванна совсем обессилила. Сорок миль за час, как там Рольфо, вяло подумал он о жеребце, но вспомнив, что привязал коня к полным яслям, успокоился.
Старик вытер его, подал обувь и халат и спросил, как он привык одеваться к ужину? Винченцо медленно поднял на него глаза. Одеваться к ужину? Последние годы он к ужину не одевался, да и ужинать-то ему доводилось нечасто, но едва ли слуге нужно было знать об этом.
Винченцо пожал плечами. Голос его был всё так же спокоен и безучастен.
— У меня с собой ни фрака, ни рубашек, Луиджи. Я не заезжал к себе. Я хотел бы сегодня поесть в спальне и поскорее лечь. Кстати, найдётся ли, что надеть на похороны? Не хочу ехать домой до отпевания.
Луиджи поспешно ответил, что прикажет принести в спальню господина ужин и посмотрит в гардеробе мессира Гвидо приличный тёмный фрак или сюртук, и снова исчез.
Винченцо вышел из натопленной ванной. Теперь, когда одежда не липла к телу, прохлада коридора освежила, сон прошёл. Он вошёл в спальню, присел на кровать, заметив, что кот снова просочился следом и нагло ластился к нему: разлёгшись у ног, он тёрся о них острым ухом и громко мурлыкал.
Луиджи внёс дымящийся поднос, и Винченцо почувствовал волчий аппетит. Серебряные ножи, вилки, бокалы с тёмными вензелями и словами семейного девиза «Благородство и хладнокровие» почему-то смутили его.
Впрочем, по его окаменевшему лицу никто не догадался бы об этом.
Луиджи тем временем принёс уместно тёмный фрак, подобрал к нему подходящие брюки и жилет, положил рядом на выбор несколько шейных платков и наборов запонок. Винченцо с лёгким удивлением отметил его безупречный вкус.
Сам он, стараясь не выдать голод торопливостью, медленно ел, запивая запечённую форель небольшими глотками белого вина, потом отведал телячий шницель по-тоскански и грибы с рикоттой. Неделю назад, на Пасху, у него был куда более скромный рацион.
Наконец он, хоть и не чувствовал сытости, заставил себя оставить еду и поблагодарил Луиджи.
Слуга опять склонился перед ним в поклоне, с опаской косясь на кота, и попросил примерить фрак: господин Гвидо ни разу не надевал его, принесли только неделю назад от Рочетто. Винченцо примерил. Давили рукава, было узковато в плечах, но, в общем-то, фрак сидел прилично. Тем более — выбирать было не из чего: ничего другого у него всё равно не было — ни здесь, ни дома.
Луиджи помог ему улечься, задвинул полог и исчез, пожелав господину спокойной ночи.
Задув свечу, Винченцо опустил голову на подушку, услышал, что Трубочист запрыгнул на постель, несколько минут крутился на одеяле, уминая его когтистыми лапками, потом свернулся на нём клубком. Джустиниани не стал прогонять его. Пусть лежит. Глаза его смежились, и он, пробормотав знакомую с детства молитву, уснул.