Но и у текста была своя жизнь. Не вполне удовлетворенный тем результатом, ко-торый явился следствием первой редакции Момемуров, спустя пару месяцев после завершения романа, я тут же принялся исправлять.
В исправленном варианте впервые стали проступать те очертания романной ми-фологемы, которая твердо стала на свое место только в третьей и последней редак-ции. Линия будущего лауреата Нобелевской премии пустила корни и стала изме-нять почти документальное повествование о жизни реальной литературы в подпо-лье. Помимо существовавших уже в первом варианте профессора Стефанини, Кар-ла Буксгевдена с его знаменитым справочником Для начинающих романистов, многочисленных обозревателей газет Крисчен-сайнс монитор и журналов Таймс и Обсервер и прочая, прочая, прочая, поэт К. (он же — брат Оранг) обернулся синьором Кальвино, благоуважаемым потомком итальянских переселенцев, сестра Марикина стала корреспонденткой не Мартина Хайдеггера, а Льва Николаевича Гумилева, а легендарное письмо Папы Римского, якобы полученное Татьяной Горичевой прямо в котельной, превратилось в послание от Московского патриарха.
Шло великое переселение народов. Россия неожиданно стала принимать очертания какой-то латиноамериканской банановой республики, писатели-нонконформисты, живущие в социальной резервации, превратились в русское национальное меньшинство в бывшей русской колонии на острове посреди Атлантического океана, угнетаемое и бесправное, как любой малый народ, живущий посреди большого и великого. Хотя для читателя это не имеет никакого значения, я опять вынужден подчеркнуть, что меня привлекали не лавры Кассандры, а томила жажда более адекватного воплощения той идеи, которая Вуди Аллена привела к созданию его Зелига.
Последние правки были внесены уже в корректуру первой части романа, которая появилась в 5 номере Вестника новой литературы в 1993 году. Перечитав ее, я был изумлен. Как голуби мира и безжалостное время меняют благородную патину стоящего на открытом воздухе памятника, так и прошедшее десятилетие и все сопутствующие ему перемены, изменили многие оттенки, нюансы, забавное сделав тривиальным, а экзотическое тысячу раз пережеванным. Мне пришлось отказаться от последних примет родной России, от пространных литературоведческих рецензий, дополнявших по сути дела каждый биографический медальон и десять лет назад (в виду полной неизвестности моих героев) читавшихся как главы увлекательного авантюрного романа, а теперь разменянных в десятках литературных статей. Отказался или, точнее, максимально приглушил я и тот, звучавший как струны арфы, перебор стилей, от торжественно-высокопарного до дурашливо-простонародного, который составлял основу повествования в первой редакции Момемуров. И все более прививал своему детищу черты канонической литературной пародии.
Я далеко не уверен, что приобретения компенсируют потери того почти документального повествования, на которое сбивалась первая редакция романа. Возможно, когда-нибудь (вряд ли при моей жизни) будет опубликован и первоначальный вариант, в котором исследователь не мифологизированной, а реальной литературы найдет достаточное количество необходимых ему деталей.
Конечно, мне жаль ушедшего времени, молодости, прекрасной поры, когда будущее в равной степени представлялось и неизвестным, и волнующим, а кажущаяся бесперспективность существования таила за собой прозрачный и волшебный контур горизонта.
Как мне жаль всех тех перемен и тех потерь, которыми одарило меня наше трезвое настоящее, как не посетовать на невозвратимость дружбы и чудесного чувства правоты.
Где вы, мои друзья, г-н Альберт и Александр Сильва, боюсь, что мы не увидимся теперь никогда. А мой вечно увлекающийся, щедрый и бескорыстно велеречивый основной биограф профессор Стефанини, давно исчезнувший, растворившийся за очередным туманным поворотом прихотливой судьбы, не даст возможность услышать свой торопливый, заикающийся и неизменно милый голос. Ибо ушел туда, откуда нет возврата.
И тут неожиданно я понял, что не все потеряно. Что все вычеркнутое, сокращенное, перевернутое и измененное до неузнаваемости не пропало, не исчезло бесповоротно, и, если мне на это будет даровано время, когда-нибудь, конечно, не сейчас, а еще спустя пять, десять, двадцать лет обязательно засяду — нет, не за новые Момемуры, но, скажем, за Комментарии к Момемурам (если, конечно, меня никто не опередит), и тогда все, что осталось на полях, все что я выпустил, трансформировал, переименовал, явится опять в своем подлинном и радостно трепещущем виде наивной правды.