Тогда я подумал, может, доктор Майнз как-то прореагирует, когда приедет, — скажем, позвонит врачу или велит Гомесу не надрываться. Ничуть не бывало. Он прямиком отправился наверх, а когда спустился через два часа, то сделал вид, будто меня не замечает. Но я не дал ему пройти мимо и спросил в упор:
— Ну, что скажете?
Он посмотрел мне в глаза и сказал вызывающе:
— Дела идут неплохо.
Доктор Майнз был неплохой человек. Человечный. Но он и пальцем бы не шевельнул ради того, чтобы мальчишка не заболел от переутомления. Доктор Майнз неплохо относился к людям, но по-настоящему любил только теоретическую физику.
— Есть ли необходимость так вкалывать?
Он возмущенно пожал плечами.
— Так работают многие ученые. Ньютон работал так…
— Но какой в этом смысл? Почему он не спит и не ест?
Майнз ответил:
— Вам этого не понять.
— Куда мне! Я ведь всего лишь малограмотный репортер. Просветите меня, господин специалист.
После долгого молчания он сказал уже не так сурово:
— Как бы это объяснить… Ладно, попробую. Этот паренек наверху заставляет работать свой мозг. К примеру, великий шахматист может с завязанными глазами дать сеанс одновременной игры сотне обыкновенных любителей шахмат. Так вот, все это не идет ни в какое сравнение с тем, что делает Хулио. У него в голове миллионы фактов, имеющих отношение к теоретической физике. Он перебирает их в уме, вытаскивает на свет божий один отсюда, другой оттуда, находит между ними связь с самой неожиданной стороны, выворачивает их наизнанку, ставит с ног на голову, анализирует, сравнивает с общепринятой теорией — и все время держит в памяти, а главное, непрестанно соизмеряет с основной целью, ради которой работает.
Я вдруг почувствовал нечто совсем необычное для репортера — смущение.
— Что вы имеете в виду?
— Мне кажется, он работает над единой теорией поля.
Очевидно, Майнз полагал, что этим все сказано. Я же всем своим видом показал, что по-прежнему остаюсь в неведении.
Он задумался.
— Право, не знаю, как объяснить это неспециалисту. Не обижайтесь, Вильчек. Ну, попытаюсь. Вы, вероятно, знаете, что математика развивается волнообразно, прокладывая дорогу прикладным наукам. Ну, например, в средние века сильно продвинулась вперед алгебра, что повлекло за собой расцвет мореплавания, землепроходства, артиллерии и т. д. Затем пришло Возрождение, а с ним математический анализ. Отсюда было недалеко до освоения пара, изобретения различных машин, электричества. Эра современной математики, начавшаяся, скажем, с тысяча восемьсот семьдесят пятого года, дала нам атомную энергию. Не исключено, что этот паренек может способствовать возникновению новой волны.
Он встал, надел шляпу.
— Минутку, — сказал я, сам удивляясь тому, что голос мне не изменяет. — А что дальше? Власть над тяготением? Власть над личностью? Транспортировка людей по радио?
Доктор Майнз вдруг показался мне старым и измученным.
— Не беспокойтесь о мальчике, — сказал он, старательно избегая моих глаз, — все будет в порядке.
И он ушел.
Вечером я принес Гомесу кусок пирога с мясом и гоголь-моголь. Он выпил немного, рассеянно поблагодарил меня и повернулся к своим листкам.
Вечером следующего дня все это неожиданно кончилось. Гомес, худой, как рикша, шатаясь, спустился на кухню. Откинув со лба непослушные волосы, сказал: «Билл, что бы поесть?..» — и вдруг грохнулся на пол. На мой крик прибежал Лейцер, со знанием дела пощупал пульс Гомеса, подложил под него одеяло и накрыл другим.
— Это просто обморок, — сказал он. — Его нужно перенести на кровать.
Мы отнесли Гомеса наверх и уложили. Придя в себя, он пробормотал что-то по-испански, а затем, увидев нас, сказал:
— Ужасно извините, ребята. Должен был вести себя лучше.
— Сейчас дам тебе поесть, — сказал я и получил в ответ приветливую улыбку.
Он с жадностью набросился на еду, а насытившись, отвалился на подушку.
— Новое есть, Билл?
— Что новенького? Это ты должен сказать мне, что новенького. Ты кончил работу?
— Почти. Самые трудности уже сделал.
И он скатился с постели.
— Ты бы полежал еще, — попробовал настоять я.
— Со мной все в порядке, — сказал он, улыбаясь.
Я последовал за ним в его комнату. Он вошел, опустился в кресло; глаза его были прикованы к испещренной символами доске, затем он закрыл лицо руками. От улыбки не осталось и следа.
— Доктор Майнз сказал, что ты чего-то достиг.
— Si. Достиг.
— Он говорит, единая теория поля.
— Угу.
— Это хорошо или плохо? — спросил я, облизывая от волнения губы. — Я имею в виду, что из этого может выйти.
Рот мальчика неожиданно вытянулся в одну жесткую линию.
— Это не мое дело, — сказал он. — Я американский гражданин Соединенных Штатов.
И он уставился на доску, покрытую таинственными значками.
Я тоже посмотрел на доску — нет, не просто взглянул, а посмотрел внимательно — и был поражен тем, что увидел. Высшей математики я, конечно, не знаю. Но кое-что слышал о ней краем уха: ну, например, что там бывают всякие сложные формулы, состоящие из английских, греческих и еще черт знает каких букв, простых, квадратных и фигурных скобок и множества значков, кроме известных каждому плюса и минуса.
Ничего похожего на доске не было. Там были написаны варианты одного простого выражения, состоящего из пяти букв и двух символов: закорючки справа и закорючки слева.
— Что это значит?
— Это у меня получилось. — Мальчуган явно нервничал. — Если сказать словами, то значок слева означает «покрыть полем», а справа — «быть покрытым полем».
— Я спрашиваю, что это значит?
В его черных сияющих глазах появилось выражение загнанного зверя. Он промолчал.
— Здесь все выглядит очень просто. Я где-то читал, что решенная задача всегда кажется очень простой.
— Да, — сказал он едва слышно, — это очень просто, Билл. Даже слишком просто, я сказал бы. Лучше я буду держать это в голове.
И он подошел к доске и стер все, что там было написано. Моим первым движением было остановить его. Он улыбнулся очень горькой улыбкой, какой я никогда прежде не замечал у него.
— Не бойся, я не забуду, — он постучал костяшками пальцев по лбу, — не смогу забыть.
Я от всей души надеюсь, что никогда больше ни у кого не увижу такого выражения в глазах, какое было тогда у моего юного друга.
— Хулио, — сказал я потрясенно. — Почему бы тебе не уехать ненадолго? Поезжай в Нью-Йорк, погости у родителей, отвлекись, а? Они не могут держать тебя здесь насильно.
— Они предупредили меня, что я не имею права отлучаться, — сказал он неуверенно. Затем в его голосе вдруг появилось упрямство. — Ты прав, Билл. Давай поедем вместе. Я пойду одеться, а ты… ты скажи Лейцеру, что мы хотим уйти.
Я сказал Лейцеру, и тот чуть не лопнул от злости. Затем принялся нас уговаривать не уезжать, на что я ответил, что мы, кажется, не в армии и не в тюрьме. В конце концов я разошелся и начал орать, что он не имеет права держать нас взаперти и будь он проклят, если мы не уйдем. Ему ничего не оставалось, как связаться с Нью-Йорком по прямому проводу, и там они с большой неохотой вынуждены были согласиться.
Мы отправились на поезд, идущий в Нью-Йорк в 4.05. Хиггинс и Далхаузи следовали за нами на почтительном расстоянии. Гомес их не замечал, а я не считал нужным ставить его об этом в известность.
Родители Гомеса жили теперь в новехонькой трехкомнатной квартире. Мебель тоже была только что из магазина, а на чьи денежки она была приобретена, вы, конечно, понимаете. Отец и мать говорили только по-испански, а я был представлен как Билл, mi amigo. Они что-то пробормотали в ответ, явно стесняясь.
Заминка произошла, когда мать Гомеса принялась накрывать на стол. Гомес, запинаясь, сказал, что ему не хочется уходить, но мы уже договорились обедать в другом месте. Мать в конце концов вытянула из него, что мы идем в «Порто Белло», чтобы повидаться с Розой, и тогда все снова заулыбались. Отец сказал мне, что Роза хорошая, очень хорошая девушка.