— Вот вы все занимаетесь политикой,— продолжал Астахов,— решаете, какому народу какие лепешки нужны. Капитализм, социализм... Измы, измы, дребедень! Я из всех измов только один реальный знаю — ревматизм. Вот тут без обмана. А остальное все чушь, видимость, тухлое яйцо. Есть хорошие и плохие люди. И от измов сие не зависит.
— Ну а фашизм, например? Как с этим измом?— спросил Максвелл.
— Я вам скажу,—ответил Астахов.— Фашизм — это тоже политика, и, значит, обман, мерзость. Но вот в Аргентине вскоре после войны у меня был друг, врач. При Гитлере в Германии — активист нацистской партии. Но это добрый, образованный человек, хороший семьянин.
В холл вошел Игорь. Молча сел за стол, принялся за еду.
— Где ты был? — спросил Астахов.
— У бассейна брезент оторвался... поправлял...
— Добрый человек?— продолжал спрашивать Максвелл.— Зачем же он бежал в Аргентину?
— Он работал в концлагере, так получилось, спас немало людей. Но, сами понимаете,— концлагерь. Его хотели судить.
— Врач в концентрационном лагере?— поднял голову Кларк.
— Да, представьте себе. Красивый, величественный человек, богатырь, косая сажень в плечах. Я до сих пор храню его фотографию.
— Богатырь?— переспросил Кларк.— Большая черная шевелюра?
— Нет, совершенно голый череп.
— Ну да, полысел или побрился,— отвечая своим мыслям, сказал Кларк и вдруг быстро спросил:— Вот здесь шрам?
— Шрам. А вы что, его знаете?
— В каком лагере он был врачом? Он не говорил вам?
— Не помню, кажется, не говорил.
— Можно взглянуть на его фотографию? — спросил Кларк, поднимаясь из-за стола.
— Пожалуйста.
Астахов, встревоженный, тоже встал, и оба они ушли в квартиру управляющего.
Mopp без стука вошел в комнату Катлен. Она, сидя перед зеркалом, причесывалась. Прислонившись к косяку двери, Mopp несколько секунд рассматривал ее.
— Чем ниже декольте, тем выше шансы?— наконец нарушил он молчание.
Катлен вздрогнула от неожиданности.
— Можно бы и постучать.
— Новое правило для меня...
— Ты просто забыл о старом.
— Ах, ты про это?! — Mopp простучал знакомый условный ритм.
Катлен улыбнулась:
— Поздновато...
— С другим перестукиваешься?
— Перестань. Ревновать к маленькому дикарику?.. Я просто расспрашиваю его о здешней жизни. Милый парнишка. Наивный, как...
— ...Как мышонок в лапах кошки.
Глаза Катлен сузились.
— Мышонок, между прочим, не побоялся вступиться за меня.
— Просто идиот героического типа.
— Слушай, Эдвард, надоевшего любовника либо делают мужем, либо выставляют за дверь,— сказала Катлен.— Иди, я сейчас приду.
— Выставляешь за дверь?
— А ты полагал, я выйду за тебя замуж?
Mopp повернулся и хлопнул дверью.
Астахов и Кларк возвратились а холл. Подошли к столу, сели на свои места.
— Ну что?—спросил спокойно Хольц.— Вы раньше знали его?
— Нет. Просто врач в концентрационном лагере, который для своих опытов брал спинной мозг у моей Инги, по ее описанию, похож на друга господина Астахова.
— Как его звали?—спросил Астахов растерянно.
— Карл Фридрих Гюнтер.
— А этого зовут...
— Я понимаю, что его теперь зовут иначе.
— А шрамы,— продолжал Астахов,— вы же знаете, такие шрамы есть у многих бывших немецких студентов.
— Может быть, это и не он,— согласился Кларк.— Я ведь даже снимка его никогда не видел. Я попрошу Хольца переснять эту фотографию, если вы не возражаете.
— Вы будете его преследовать? — спросил Хольц.— Добиваться суда?
— Нет, вряд ли, он не мог,— растерянно пробормотал Астахов.
— Я бы дорого дал, чтобы того врача поймали,— сказал Кларк.
— Я же говорил, — произнес Стэннард в общем молчании,— никогда ни с кого не надо срывать покрывал...
Вошел мрачный Mopp, сел на сам место.
— Я понимаю ваше горе, но это все не так просто,— сказал Хольц,— пока существует государство, существуют, к сожалению, приказы, которые надо выполнять. Тот врач их выполнял.
— Боже мой, Артур! — воскликнул Mopp.— Ты произнес подряд больше трех слов! Конец света!
— Так говорил Гитлер,— заметил Максвелл.
— Ну, тут я с тобой не согласен,— вмешался Mopp.— Это не метод спора. Если Гитлер сказал когда-то, что дважды два четыре, разве мы теперь должны утверждать, что дважды два пять?
— Люди должны уметь подчиняться любому приказу власти, иначе мир развалится. И Европа и Америка. Это тяжело, но я имею право говорить так, я сам сидел в концлагере,