Луне было наплевать, играют свадьбу тут или не играют свадьбу, и когда все мы вымрем она с тем же самодовольным равнодушием станет смотреть на черноснежные холмы, смерчи и равнины вечной ядерной зимы. Фу, какой ужас представится.
Фонарика не оказалось и на веранде; она вышла поискать во двор – столы стояли осиротело, Гавганистан лег так, как будто умер и даже запылился. "Гавчик!" – позвала она, но Гавчик не откликнулся, не простив надругательства. На столах было полно вкусных черешен с темно-красным липким блеском, но только не хотелось подходить.
Она вернулась без фонарика в свою, теперь в нашу, комнату. Стас все сидел на стуле как пришитый. Она убила его за это, убила в сослагательном наклонении, потом закрыла дверь, задернула шторы и стала раздеваться. Убитый пошевелился и обратил внимание. Его взгляд был теплым и, как ни странно, она до сих пор стеснялась этого взгляда. Просто я по-настоящему люблю его, а это все осложняет.
– Ты так и будешь сидеть? – спросила она и откинула одеяло. В такой перине можно утонуть. Я любила зарываться в такую в детстве. Или в эту же самую. Я всегда прыгала в нее и пряталась, когда по улице шли цыгане. Цыгане воруют хороших маленьких девочек.
– Нет.
– По тебе незаметно. Принеси мне черешен, ты все равно зря сидишь.
Стас отпоролся от стула, принес черешен в тазике и она стала есть их, не вставая с кровати – сначала так, а потом отвернувшись; переела сегодня, тяжело лежать на левом боку; потом снова увидела звезды под ногами и кистеперые зеркала и пламенного осьминога с яблоком в груди – ей показалось, что настало вчера, но на самом деле уже было завтра и утренняя серость пробивалась между гардинами и утренняя совесть начинала скрестись в душе, и Стас сопел рядом, отвернувшись, и снова хотелось черешен; за стенкой густо храпели, а молодой каштан тихонько скребся в стекло. Пилинь-пилинь-пилинь, – повторяла пташка с таким усердием, будто пилила дрова.
Она заснула снова и увидела во сне щель, трещину, но во сне трещина шла не по полу, а по мягкому светящемуся воздуху, связывавшему ее с ним. Она по-настоящему испугалась во сне, потому что щель расширялась. Она стала звать его, но из щели повалил пар, засверкали электрические разряды; она начала кричать и увидела сквозь клубы, как он отворачивается и уходит замедленной походкой и машет ей кепкой, не оборачиваясь.
Утром Стас был обижен; она попробовала приласкаться, но с первого раза не получилось, тогда она тоже обиделась, встала и подняла мужа. Сейчас встречу кого-нибудь и он скажет: "что-то рано поднялись, голубки".
– Что-то рано поднялись, голубки, – сказала мать.
Мать с отцом собирались жить здесь, в Рыково, еще недели две. Конечно, это не называется медовым месяцем – среди такой толпы.
– В спальне щель на полу, видела? – спросила она.
Мать сходила и посмотрела на щель.
– Дом старый.
– Дом старый.
– Уже трескается не в первый раз, – сказала мать. – Когда я выходила замуж, была точно такая же щель, но в другой комнате.
– А потом? – она вспомнила утренний сон и звонкая пружинка взвелась у виска.
– А потом как-то починили.
– Заставлю своего починить.
– Заставь, заставь, посмотрим, – обрадовалась мать за всю женскую половину человечества.
Под домом был подпол и Стас слазил туда, вымазавшись в мелу и в курином помете. Рассказал, что щель уже пошла через всю заднюю стену. Сходили к задней стене, нашли щель за лопухами и до самого обеда Стас замазывал ее цементом.
Работать ему нравилось и после обеда он снова полез в подпол. Он даже слепил из цемента никому ненужный водосток и отпечатал на нем свою ладонь – для вечной памяти. Лопухи были в росе, свежи и огромны, похожи на древнетропический лес.
С изнанки на них сидели сырые улитки величиной со спичечный коробок каждая.
Отец сидел на бревнышке и гладил Гавчика. Гавчик заглядывал в глаза, не поднимая головы с человеческих коленей. Гавчик умел быть нежным.
– Может, ты и на меня обратишь внимание? – спросила она мужа.
– Как ты обращала на меня внимание вчера, так я обращу на тебя внимание сегодня, – сказал он.
Она приказала бросить работу, но Стас сказал, что никто не будет ему приказывать; что она сама не знает, чего хочет; и вообще, он старается для семьи. Она согласилась. После того, как уедет отец, дом станет их, и только их: две комнаты больших и две маленьких, веранда и чулан, удобства во дворе, река внизу, за огородом; год назад посадили орех и орех принялся; в конце огорода есть овраг с крыжовником и кленами, в котором все лето в траве шампиньоны, а всю осень – синюшки в листьях. В реке щуки, которых ловят сетью столько, что можно насушить на всю зиму. За рекой лес – такой глухой, что никто толком и не знает куда он тянется. До города семь километров, ходит городской автобус, номер сто пятьдесят четвертый. Совсем неплохо для начала жизни.
На следующий день появились две женщины с портфелем и сумкой. В сумке лежал большой катушечный магнитофон, видимо, очень тяжелый. Старшая женщина была похожа лицом на перезрелую клубнику а телом на яблочный недогрызок; младшая глядела, как испуганная курица. Когда младшая садилась, были видны трусы.
"Убивала бы таких", – подумала она. Гавчик уже отошел после свадьбы и женщин пришлось принимать за воротами. Женщины были инженерами-проектировщиками, геологического профиля, что-то вроде этого. Одну звали Галиной, другую Антониной Степановной. Женщины поглядели на щель в задней стене, уже замазанную и забеленную, и сообщили, что имел место подземный толчок силой в полтора балла; обычно такие толчки не причиняют разрушений, обычно такие толчки ласковы, как котята, они только балуются, но не кусают, но структура почв в данной местности такова, что предполагает аномальную склонность к эрозии, а дальше уж совсем непонятные слова, разбавленные профессиональными жестами и не всегда скромными взглядами. Некоторые из взглядов были длинны. Стас смотрел на ноги Галины, а она на его плечи – черт с ним, правильно, на то он и мужчина, чтобы смотреть. А с ней тоже черт. Вначале она поджарила Галину в печи, потом отрезала ей голову и отдала Гавчику, потом зашила в мешок с бешеными клопами, потом медленно утопила в помойной яме, наслаждаясь булькающими криками и мольбами о совершенно невозможной в данном случае пощаде, потом сказала ей что-то вежливое.
– Кто будет платить за ремонт? – практично спросил отец.
– Здесь проходит несколько важных подземных коммуникаций. Они могли быть повреждены. Горячая вода с электростанции и электрический кабель. Собака у вас страшная, это какая порода? Правда, жарко сегодня? Погода, говорили, будет дождливая.
– Я хотел бы узнать, будет ли кто-нибудь нести за это ответственность. Или это наше личное дело?
– Ой, не до личных дел сейчас, сами видите жизнь какая.
Жизнь была именно такая и все замолчали ненадолго, будто вспомнив умершего.
– Значит, никто не будет.
– Других повреждений не было? Может быть, у соседей?
– К соседям и зайдите.
Когда женщины уходили, Галина виляла задом; "не смотри", – сказала она мужу и поцеловала щеку, немного соленую. "Подумаешь, трещина, – сказал муж, – она совсем маленькая. Постелим половики и ее видно не будет. Я никогда не видел землетрясения. Жалко, что не обратил внимания. Наверное, интересно."