Бывали случаи, когда она жадно стремилась в прошлое, к этой одинокой маленькой девочке, и тогда ее руки мучительно тянулись обнять ее, а голос стремился сказать Дженнифер, что она не забыта.
Но Элизабет не могла вернуться обратно. Они с Дженни были частью настолько запутанной паутины лжи, что любая попытка освободиться лишь крепче затягивала вокруг них эти шелковые нити.
Когда она училась в колледже, необходимость утверждать свою личность подогревалась страхом разоблачения и последующего судебного преследования. Она никогда и не пыталась дурачить себя на этот счет. Не имело значения, насколько непреодолимым было стремление, которое привело ее туда, но то, что она сделала, — чистейшей воды мошенничество. Школа была бы просто вынуждена возбудить против нее дело, хотя бы для того, чтобы защитить будущие пожертвования на программу своих стипендий.
С того дня, как она вошла на территорию колледжа, у нее не было иного выбора, как остаться там. Если бы она отказалась от этой стипендии, то об этом сообщили бы в ее школу. А дальнейшее расследование неминуемо привело бы к Джорджу Бенсону. И тогда с его работой, репутацией, с самой его жизнью в Фармингэме было бы покончено.
После окончания колледжа у нее появился шанс покинуть оболочку Элизабет Престон. Но в таком случае ей пришлось бы отказаться от степени, заработанной с таким трудом! И в равной степени это означало бы махнуть рукой на все жертвы, принесенные ее бабушкой, чтобы дать ей образование, на риск, предпринятый Джорджем Бенсоном.
Кроме того, когда Элизабет была принята в агентство «Смит и Нобл», ей совершенно ясно дали понять, что ее нанимают потому, что она окончила колледж лучшей в своем классе. А ей была необходима достаточно хорошо оплачиваемая работа, чтобы хотя бы немного помогать бабушке.
Элизабет взяла с буфета бутылку вина — последнюю из того ящика, который вручил ей Амадо, когда к ней перешла подготовка к его рекламной кампании. Вернувшись в гостиную, она сбросила туфли и села на диван. И с бутылкой в одной руке и хрустальным бокалом в другой она сделала первый глоток.
ГЛАВА 7
Элизабет оперлась локтями о кухонный стол и стиснула виски. Какая глупость, что после хорошего вина не бывает похмелья! И она, дурочка, поверила этому.
Посидев так несколько минут, она потянулась к чашке с кофе. В животе было противно. Она застонала. Что бы такое сделать, чтобы туман в голове развеялся? Надо же принять решение, какую работу выбрать. Но Элизабет никак не могла сосредоточиться. А ведь обещала дать ответ сегодня, к пяти часам... по нью-йоркскому времени[4].
Она осторожно повернула голову, чтобы посмотреть на кухонные часы. Они показывали половину двенадцатого. В ее распоряжении оставалось два с половиной часа, чтобы принять меняющее всю ее жизнь решение... с помощью мозгов, таких же неповоротливых сейчас, как и ее язык. Тьфу ты, черт!
При мысли о том, чтобы сунуть что-нибудь в рот, хотя бы зубную щетку, ее стало тошнить. А от идеи запихнуть себя под душ ее так и передернуло. Тем не менее Элизабет поднялась и направилась к ванной. Да, надо освежиться, а потом заползти обратно в постель, натянуть на голову одеяло и попытаться все-таки изобрести какую-нибудь глубокомысленную и вполне правдоподобную причину, по которой она не перезвонила в эти агентства в обещанное ею же время... да, едва ли это правильный способ начинать новую жизнь.
Но, к ее удивлению, душ помог. Холодная вода и энергичное растирание в самом деле привели ее в чувство. Она решила, что сможет справиться с легким завтраком. И если повезет, то она, возможно, и удержит его в себе. Ну а после этого она сделает нужные звонки в Нью-Йорк, свяжется со своим домовладельцем и предупредит его, что не будет возобновлять договор об аренде, а потом попытается подыскать транспортное агентство, которое не заломит цену выше стоимости ее мебели за переброску ее через всю страну.
Элизабет как раз наливала себе чашечку кофе, когда снизу прожужжал звонок. Пройдя через комнату, она прислонилась головой к стене над селектором и сказала:
— Да?
— Элизабет, это Амадо. Можно мне подняться?
Ее рука поправила полотенце, обернутое вокруг головы, затем она взглянула на свои босые ноги и махровый купальный халат. Вздохнув, она промолвила:
— Амадо, я... ну, конечно же.
И нажала кнопку, отпирая замок. Натянув джинсы и майку, она встретила его на лестничной площадке.
— Я могу заглянуть и в другой раз, если вам сейчас неудобно, — сказал он при виде полотенца.
— Ну, что еще за глупости, — ответила Элизабет, жестом приглашая его войти. — Может быть, хотите чашечку кофе?
Он взял ее за руку.
— Нет-нет, я прошу вас выслушать меня, боюсь, что если не скажу сию минуту, зачем я пришел, то, пожалуй, потом найду какой-нибудь повод и не решусь.
— Хорошо, — мягко сказала она.
Она посмотрела в его глаза и почувствовала, как невидимый барьер, который образовался и определял их отношения за время совместной работы, вдруг исчез, и они снова вернулись в тот вечер, когда Амадо приехал в город с одной-единственной целью — пригласить ее пообедать.
Он выпустил ее руку.
— Я думал о вашей новой работе в Нью-Йорке, — начал Амадо. — Вы планировали рано или поздно поменять место жительства или все-таки уезжаете из Сан-Франциско из-за вчерашнего происшествия?
— У нас с Джереми все равно в один прекрасный день возник бы конфликт. И неважно, какого рода работу я бы им...
— Элизабет, пожалуйста, ответьте на мой вопрос.
Как это было не похоже на Амадо — задавать личные вопросы, не говоря уже о настойчивом желании услышать ответ. О себе она рассказывала в тот раз только потому, что ей самой этого хотелось.
— В свое время Нью-Йорк был для меня мечтой. Ну, а теперь я еду туда только из-за работы. Мне тяжело по многим причинам оставаться в Сан-Франциско. — Господи, да почему же она постоянно пытается подсластить боль? — Если не невозможно. Уж Джереми об этом позаботится.
Утром ей позвонила Джойс и рассказала, что Джереми едва не хватил апоплексический удар, когда он узнал о намерении Амадо отказаться от этой сделки.
— Но вы бы остались здесь или во всяком случае в Калифорнии, если бы захотели?
— О чем вы меня и просите?
Он засунул руки в карманы.
— Что-то я не очень хорошо это делаю, — он нервно улыбнулся. — И дело тут не в недостатке практики. От Сент-Хелены и до ваших дверей я без конца повторял эти слова. И вот теперь вы стоите передо мной и говорите то, что мне и нужно было услышать... А я никак не могу выразить словами, что творится в моей душе.
Амадо, обычно неразговорчивый и замкнутый, когда дело касалось его винного завода, в светской жизни был одним из самых красноречивых мужчин, которых когда-либо встречала Элизабет.
— Послушайте, Амадо, если вы вбили себе в голову, что в моей ссоре с Джереми каким-то образом виноваты вы, и пришли извиняться, то вы более чем ошибаетесь.
— Нет-нет, дело совсем не в этом. Я пришел сделать вам одно предложение... план... нет, это слово тоже не подходит. Я хочу, чтобы вы пошли работать ко мне, — и, словно боясь, что она ответит прежде, чем он закончит, Амадо быстро продолжил: — Рекламная кампания, которую вы спланировали, просто великолепна. Да, не скрою, я несколько недель пытался понять, что вы хотите сделать: теперь я все понял. И с этого момента ваш замысел стал моим. И ничто иное меня не удовлетворит.
Элизабет была довольна и польщена, хотя и слегка ошеломлена его похвалой.
— Я, конечно, рада, что...
— Подождите, это еще не все, — он поколебался, сглотнул и выпалил залпом: — И так же сильно, как я хочу, чтобы вы работали у меня, я хочу, чтобы вы стали моей женой. Нет-нет, я неправильно это сказал. Я всей душой жажду, чтобы вы стали моей женой.
Элизабет закрыла глаза. Необычное чувство охватило ее. Она поняла его слова, уловила их смысл, но не могла постичь, что они предназначались именно ей. У нее было искушение посмотреть через плечо, уж не стоит ли там кто-то позади нее. Ощущение было таким, словно мир, в котором она до сих пор жила, внезапно подвергся разрушительному землетрясению. Нет, не так сильно, чтобы она упала, но вполне достаточно, чтобы потерять равновесие.