Гай Манилий, человек пустой и ничтожный, перессорился, будучи народным трибуном, и с аристократией и с демократией благодаря своим неудачным законопроектам. В надежде укрыться под крылышком могущественного полководца, если он добудет для него то, чего он, как было всем известно, горячо желал, но не решался требовать, Манилий обратился к гражданам с предложением отозвать наместника Глабриона из Вифинии и Понта, а Марция Рекса из Киликии и передать эти должности, а также ведение войны на Востоке, по-видимому, на неопределенное время и во всяком случае с обширнейшими полномочиями на заключение мира и союзов проконсулу морей и побережья наряду с его прежней должностью (начало 688 г. [66 г.]). На этот раз обнаружилось с полной ясностью, как расшатан был римский конституционный механизм, с тех пор как инициатива законодательства была передана в руки любого ничтожного демагога, а вынесение решения — неразумной толпе, что распространялось также на важнейшие вопросы управления. Предложение Манилия не понравилось ни одной из политических партий, однако оно почти не встретило серьезного сопротивления. Демократические вожаки просто не смели возражать против законопроекта Манилия по тем же причинам, которые заставили их помириться с Габиниевым законом; они затаили свое недовольство и свои опасения и высказывались публично в пользу демократического полководца. Умеренные оптиматы поддерживали предложение Манилия, потому что после Габиниева закона всякое сопротивление было бесполезно, и дальновидные люди уже тогда понимали, что правильной политикой для сената является сближение с Помпеем, чтобы при неизбежном разрыве между ним и демократами перетянуть его на свою сторону. Наконец, люди неустойчивые благословляли день, когда и они, казалось, могли иметь свое мнение и соответственно действовать, не порывая ни с одной из партий. Характерно, что Марк Цицерон впервые выступил на политической ораторской трибуне с защитой законопроекта Манилия. Одни лишь строгие оптиматы во главе с Квинтом Катуллом не скрывали своих взглядов и выступали против этого предложения. Разумеется, оно было принято таким большинством голосов, которое почти равнялось единогласному решению, и приобрело силу закона. Помпей получил благодаря этому, помимо своих прежних обширных полномочий, управление важнейшими малоазийскими провинциями, так что в пределах римских владений почти не оставалось клочка земли, который не был бы ему подвластен, и ему было поручено ведение войны, о которой, как о походе Александра, можно было сказать, где и когда она началась, но не видно было, где и когда она кончится. За все время существования Рима такая власть никогда еще не сосредоточивалась в руках одного человека.
Законы Габиния и Манилия завершили борьбу между сенатом и популярами, начатую за 67 лет до того законами Семпрония. Если благодаря Семпрониевым законам революционная партия конституировалась как политическая оппозиция, то с принятием законов Габиния и Манилия она превратилась из оппозиционной партии в правительственную. Величествен был момент, когда после бесплодной интерцессии Октавия была пробита первая брешь в существовавшем государственном строе, но столь же знаменателен был и тот день, когда с отставкой Требеллия пал последний оплот сенатского режима. Это чувствовалось обеими сторонами, и даже сердца апатичных сенаторов дрогнули в этой борьбе не на жизнь, а на смерть. Однако борьба за изменение конституции окончилась все же совершенно другим и гораздо более жалким образом, чем она началась. Начал революцию благородный во всех отношениях юноша, а закончена она была дерзкими интриганами и демагогами самого худшего пошиба. Если, с другой стороны, оптиматы начали с обдуманного сопротивления, упорно защищая даже безнадежные позиции, то кончили они первой попыткой применения кулачного права, хвастливой слабостью и позорным нарушением присяги. Теперь было достигнуто то, что некогда казалось смелой мечтой: сенат перестал править. Но если бы старики, видевшие еще первые бури революции, внимавшие словам Гракхов, сравнили то время с настоящим, они нашли бы, что все изменилось за это время — страна и люди, государственное право и военная дисциплина, жизнь и нравы; и тот, кто стал бы сравнивать идеалы Гракховых времен с их осуществлением, мог лишь грустно улыбнуться. Но подобные размышления были делом прошлого. В настоящем же и, вероятно, в будущем свержение аристократии должно было считаться совершившимся фактом. Олигархи были похожи на совершенно распавшуюся армию, рассеянные отряды которой могут еще служить подкреплением для другого войска, но сами не могут уже ни оказать сопротивления, ни дать самостоятельного боя. Но одновременно с окончанием старой борьбы подготовлялась и новая — борьба обеих сил, находившихся до того времени в союзе для свержения аристократического государственного строя: демократической оппозиции и приобретавшей все большую силу военной власти. Исключительное положение Помпея уже после Габиниева закона, а еще более после закона Манилия, было несовместимо с республиканским строем государства. Закон Габиния, как вполне справедливо заявляли уже тогда его противники, назначал Помпея не адмиралом, а правителем государства, и не без основания один хорошо знакомый с восточными порядками грек называет его «царем царей». Когда вернувшись с Востока после новых побед, с возросшей славой и полной казной, с готовыми к борьбе и преданными ему войсками, он протянет руку к короне, — кто остановит его? Быть может, бывший консул Квинт Катулл созовет сенаторов на борьбу против первого полководца эпохи и его испытанных легионов? Или новый эдил Гай Цезарь поднимет городскую чернь, взоры которой он только что тешил своими 320 парами гладиаторов в серебряных латах? Вскоре придется снова укрываться на скалах Капитолия, чтобы спасти свободу, восклицал Катулл. Не его вина была, что буря пришла не с Востока, как он думал, и что судьба, исполняя его пророчество буквальнее, чем он сам предвидел, занесла губительную непогоду несколько лет спустя из страны кельтов.