Вчера утром мы ездили на Ловчен, поднимались пешком на самую вершину горы, к мавзолею поэта, и спутник мой просил обратить внимание на чуть вогнутую, искривлённую плиту пешеходной дорожки, ведущей от мавзолея к смотровой площадке на северной кромке горы: это, пояснил он, молния ударила, а вот ещё и ещё следы ударов; когда над Ловченом бушует гроза, в Цетинье насчитывают до пятидесяти разрядов в минуту…
И я вспомнил старую черногорскую легенду: пролетал над этими местами творец неба и земли, и вот заплечная сума, в которой у него имелись все необходимые материалы для земного устроения, вдруг прохудилась, и просыпалась из неё груда камней; весь запас, необходимый для сооружения гор, сгрудился оттого в одном месте, в том самом, которое и зовется теперь Черногорией… Может быть, свирепые ночные грозы над Ловченом — всего лишь слабый отзвук того допотопного грохота от падающих с неба камней? Или молнии устремляются сюда пучками, чтобы озарить в ночи последнее пристанище поэта, воспевшего чудотворный огненный космос?..
Над Ловченом вчера стояло солнце, уже не очень яркое, лучи его не в силах были разогнать мглу, что с утра заволокла море; но небольшой отрог Которского залива был всё же отсюда виден; и видны были далеко внизу игрушечные красные черепицы Негушей, родного села поэта; и в малой котловине справа от Негушей проступали крошечные кварталы и улицы Цетинье; бывшая столица Черногории напоминала добротно слаженное гнездо горной птицы.
Свежий ветер овевал гору, шевелил пучки трав на её откосах. Маленькие, подобные букашкам автомобили изредка сновали внизу, на полузакрытых кустарником серпантинах. Мои цетиньские спутники невозмутимо ждали меня внизу, на открытой веранде, и виду не показывая, что у них могут быть сегодня иные, более важные дела, и если бы не они, я бы, конечно, ещё остался тут на час, а то и на два-три, чтобы всё так же озираться и смотреть — то в сторону Герцеговины, то в противоположную сторону, где при лучшей погоде, может быть, ещё удастся разглядеть мне сизую спину моря. И так, пожалуй, не скучал бы и до вечера, а затем и до звёзд, при свете которых здесь когда-то вели свои разговоры юнаки «Горного венца».
Но мои спутники оказались, конечно же, мудрее меня. Уж они-то знали, что Ловчен противопоказан новичку в больших количествах, что Ловчен нужно открывать постепенно, не покушаясь чересчур на вечный покой поэта, безмолвно собеседующего тут с ветром, солнцем, звёздами и громами.
Внизу, в Цетинье, Павле Джонович, поэт, он же директор музея Петра Негоша, повёл меня к своим приятелям, обещая показать замечательное произведение современного народного искусства — яворовые гусли. Я многократно уже видел в Сербии разные гусли, чаще всего старинные, потемневшие от времени, и чаще в музеях их видел, чем в домах. Но эти, правда, были вырезаны и слажены на славу. Чело гуслей украшал светло-яворовый орёл, государь высоты, символ свободы и гор. На лицевой стороне инструмента мастер разместил рельефные портреты Вука Караджича, Милоша Обилича и Петра Негоша, а на дне гуслей вырезал герб Югославии и могилу Негоша на Ловчене. Смычок-гудало был, как обычно, исполнен в виде прихотливо перевившейся змеи.
И всё же инструмент, даже такой прекрасный, мёртв, пока к нему не прикоснутся пальцы гусляра.
Тут и появился маленький, плотный, как медвежонок, Джордже Вуйович, поэт и певец. Узнав, что слушать его будет гость из России, он стал метать на своих друзей свирепые взгляды: почему не предупредили заранее, он бы надел, как положено, старинный черногорский костюм, а не заявился сюда в джинсах и рабочей рубашке.
Всё же его уговорили петь. Джордже скорбно потупил глаза, его лицо, обрамлённое густой чёрной шевелюрой, усами и бородой, покрылось испариной. Он побледнел и замкнулся. Змея-гудало принялась терзать тугую струну.
Мы приготовились к долгому, может быть, на полчаса, слушанию черногорской эпической песни. Наконец он запел, громко, едва ли не навзрыд. Но что такое? Вдруг, всего после нескольких строк песни наш Джордже встаёт с сиденья, невозмутимо откладывает в сторону гусли и смычок и, набрав побольше воздуху в грудь, принимается декламировать по-русски строфы из пушкинских «Песен западных славян»:
Мы были все растроганы от неожиданности, но Джордже, кажется, больше всех нас. В глазах его сверкнули слёзы, те самые «грозные слёзы», о которых поют в своих старых песнях сербы и черногорцы. Он громко приложил ладонь к левой стороне груди: