Он выговорил эти слова тихим, дрожащим голосом; затем, поднявшись на ноги, хотел пойти в сторону монастыря. Громко вскрикнув, Матильда удержала его.
– Постой, Амброзио! Позволь сказать только одно слово!
– Я не смею слушать. Отпусти меня. Ты знаешь, что я не отступлю.
– Но одно слово! Только одно, последнее, и я смирюсь!
– Оставь меня. Ты напрасно меня уговариваешь, завтра тебя уже не должно быть здесь.
– Тогда иди, варвар! Но у меня есть еще другой выход.
Она внезапно извлекла из рукава кинжал и, разорвав рясу на груди, нацелила острие в сердце.
– Отец, я не выйду из этих стен живой!
– Стой! Стой, Матильда! Что ты задумала?
– Ты полон решимости, и я тоже: как только ты уйдешь, эта сталь войдет в мое сердце.
– Святой Франциск! Матильда, ты в своем уме? Разве ты не знаешь, к чему это приведет? Самоубийство – величайшее преступление! Ты помнишь, что погубишь свою душу? Утратишь надежду на спасение? Ты обрекаешь себя на вечные муки, и это тебе нипочем?
– Мне все равно, все равно! – страстно выкрикнула она. – Либо твоя рука направит меня в рай, либо я своею обреку себя на погибель. Я жду, Амброзио! Скажи мне, что ты скроешь мою историю, что я останусь твоим другом и спутником, – или этот кинжал отведает моей крови.
С этими словами она вскинула руку, как бы намереваясь пронзить свое сердце. Монах с ужасом следил за нею. Разорванная одежда наполовину приоткрыла ее грудь. И как прекрасна была эта грудь! Лунный свет позволял монаху заметить ее ослепительную белизну, и взгляд его не мог оторваться от волнующей округлости. До тех пор подобные ощущения были ему незнакомы, и сердце его переполнила тревога, смешанная с наслаждением; все члены его обдало жгучим жаром, кровь вскипела в жилах; сотни диких желаний промелькнули в воображении.
– Стой! – вскрикнул он поспешно, весь дрожа. – Я больше не могу сопротивляться! Оставайся же, чаровница! Оставайся на мою погибель!
Сорвавшись с места, он помчался к жилому корпусу монастыря, вбежал в свою келью и рухнул на постель, смущенный, растерянный и нерешительный.
Долго не мог он собраться с мыслями. Он не мог понять, какое из охвативших его чувств должно преобладать. Не мог решить, как следует вести себя с нарушительницей его спокойствия; он понимал, что благоразумие, требования религии и пристойности обязывали его прогнать девушку из аббатства; но, с другой стороны, имелись такие веские причины не делать этого, что он все больше склонялся к тому, чтобы она осталась. Речи Матильды не могли не польстить ему, и он не мог не думать о том, что ему невольно удалось покорить сердце, которое устояло перед знатнейшими кавалерами Испании, притом благодаря своим личным качествам, что питало его тщеславие; он вспоминал многие счастливые часы, проведенные с Розарио, и страшился той пустоты в душе, которую должна была причинить разлука. Помимо всего этого, он учел, что Матильда богата и ее щедрость была бы очень полезна аббатству.
«И чем я рискую, – думал он, – позволив ей остаться? Разве трудно будет мне забыть, кто она, и по-прежнему считать ее своим другом и учеником? Любовь ее, несомненно, так чиста, как она сказала: если бы речь шла о похоти, могла ли она так долго скрывать это, не стараясь добиться успеха? Однако она сделала нечто противоположное: старалась скрыть свою женскую сущность и соблюдала требования религии не менее строго, чем я сам. Она не делала попыток пробудить мои дремлющие страсти; и до нынешней ночи не заводила разговоров о любви и не пыталась выставлять напоказ свою красоту. Ведь я пока так и не видел ее лица, а оно должно быть прелестно, если судить по… по тому, что я видел».
При этой мысли на щеках его выступил румянец, воображение опять разыгралось. Испуганный, он захотел помолиться, вскочил с постели и преклонил колени перед чудным образом Богоматери, прося ее помощи для подавления таких недопустимых чувств. Потом он снова улегся и наконец задремал.
Проснулся он усталым и разгоряченным. Во сне распаленное воображение дразнило его. Матильда представала перед ним с обнаженной грудью; повторяя уверения в вечной любви, она обвила теплыми руками его шею и осыпала поцелуями, а он отвечал ей тем же; более того, он крепко обнял ее, и… видение развеялось. Являлась ему и почитаемая им Мадонна: он стоял перед нею на коленях, произнося свои обеты, и глаза ее излучали невыразимую нежность; он коснулся губами ее губ, и они оказались теплыми… Вдруг она отделилась от холста, жарко обняла его, и он изнемогал от утонченного наслаждения. Так, во сне, неудовлетворенные желания воплощались в самые сладострастные и вызывающие образы, и он бурно предавался радостям, прежде ему незнакомым.