Алабинъ усмѣхнулся.
— Вижу, что старуха сія тебѣ не больно по нраву, и, стало, не въ ней дѣло. А вотъ, братецъ, не будетъ ли вашей милости разсказать подробнѣйшимъ образомъ о дѣвицѣ, какова оная дѣвица изъ себя, какъ она вамъ показалась — заранѣе знаю, что хороша!..
И онъ опять засмѣялся.
Алабинъ покраснѣлъ и даже не особенно дружелюбно взглянулъ на «братца».
— Смѣяться нечего, — проговорилъ онъ. — Дѣвица Промзина не такова, чтобы надъ нею смѣяться. Такихъ вы, можетъ, и во снѣ-то въ Петербургѣ не видывали, отмѣнная красота! Какъ взглянулъ я впервой на нее, и руки опустились: ужъ и гдѣ-же такая красота уродилась?!. Отца не знаю, да и Богъ съ нимъ, а мать ровно бочка сороковая, врядъ ли и въ молодости было въ ней что путное. А Вѣра Андреевна… Эхъ, что тутъ разсказывать, словъ нѣту, нужно ее видѣть!
Алабинъ ужъ не смѣялся. Онъ подошелъ къ пріятелю и положилъ ему на плечи руки.
— Вотъ и разгадка. Теперь во мнѣ нѣтъ уже никакого сумнительства, вижу, стрѣла Амура пронзила твое сердце. Ну, это еще не велико горе, ему помочь можно. Какова ни была бы сія Вѣра Андреевна, не устоитъ она передъ моимъ милымъ братцемъ, какъ разъ сдастся. Тому не мало примѣровъ было, мы, вѣдь, не забыли вашихъ проказъ амурныхъ… И вѣчно-то съ благородными дѣвицами вяжется… чужихъ невѣстъ портитъ… охота!.. А, вѣдь, я было испугался, думалъ, что поважнѣе! такого-же горя хоть еще подавай столько же, справимся!..
— Не такъ-то легко справишься! — страннымъ, какимъ-то загадочнымъ тономъ проговорилъ Елецкій.
Онъ замолчалъ и вышелъ въ сосѣднюю комнату, гдѣ Ефимъ давно уже приготовилъ ему постель.
IV
Елецкій имѣлъ двстаточное основаніе быть недовольнымъ старухой Промзиной. Познакомясь съ нимъ въ Москвѣ и узнавъ, что онъ собирается въ Петербургъ, она воспользовалась этимъ случаемъ, заставила его отложить поѣздку до того дня, когда ей самой вздумалось выѣхать. Во всю дорогу распоряжалась имъ какъ своею собственностью, замучила его капризами непривыкшей къ передвиженію и какой-либо дѣятельности, разбалованной, лѣнивой и тучной женщины; дозволила ему, по пріѣздѣ въ Петербургъ, проводить ихъ на заранѣе нанятую ими квартиру въ Измайловскомъ полку и тутъ-же, не давъ ему вздохнуть, навязала ему нѣсколько неинтересныхъ порученій. Онъ долженъ былъ, не переодѣвшись съ дороги, обѣгать чуть ли не всѣ лавки Гостинаго двора. Онъ возвратился нагруженный всякими покупками и въ благодарность услышалъ только:
— Ну, теперь я васъ не задерживаю, чай устали, а вотъ денька черезъ три-четыре, какъ мы тутъ управимся да оглядимся, навѣстите насъ.
Денька черезъ три, четыре! Такъ и сказала. Слѣдовательно, явиться раньше было невозможно. А между тѣмъ Елецкому эти три дня (четвертаго онъ совсѣмъ даже не допускалъ) показались необыкновенно долгими. Тщетно Алабинъ и со всѣхъ сторонъ нахлынувшіе въ его квартиру старые пріятели старались увлечь Елецкаго въ водоворотъ петербургскихъ удовольствій, онъ отъ всего отказался, съѣздилъ только къ портному заказать мундиръ гвардейскій, да побывалъ кой у кого изъ нужныхъ ему людей. Алабинъ не зналъ, что ему дѣлать съ братцемъ. Но вотъ три запретныхъ дня кончились. Елецкій проснулся рано, тщательно занялся своимъ туалетомъ и вплоть до второго часа пополудни только и дѣлалъ, что ходилъ взадъ и впередъ по комнатѣ въ видимомъ волненіи. Алабинъ еще спалъ. Онъ вернулся домой часовъ въ семь утра, что часто съ нимъ случалось. Наконецъ, Елецкій рѣшилъ, что пора ѣхать. Сѣренькій рысачекъ уже ждалъ у подъѣзда и мигомъ домчалъ съ Садовой въ Измайловскій полкъ.
Промзины остановились въ одномъ изъ тѣхъ новыхъ, большихъ каменныхъ домовъ, которые въ то время уже начинали воздвигаться въ Петербургѣ. Дома эти строились не такъ какъ прежде, не для себя, а для жильцовъ; строились этажа въ три. а то такъ и въ четыре, разбивались на нѣсколько квартиръ, большихъ и малыхъ. Квартиры почти всегда отдавались въ наемъ съ мебелью и со всей обстановкой. Промзины занимали просторное во всѣхъ отношеніяхъ приличное ихъ рангу помѣщеніе. Изъ деревни онѣ навезли съ собою достаточное число прислуги.
Съ сердечнымъ замираніемъ освѣдомился Елецкій у отворившаго ему двери стараго и ворчливаго деревенскаго буфетчика — дома-ли Марья Степановна. Буфетчикъ, почтительно поклонившись, объявилъ что дома и провелъ его въ гостиную, довольно пестро и безвкусно, хотя и съ претензіей на нѣкоторую роскошь, отдѣланную. Дверь во внутреннія комнаты скрипнула, отворилась и пропустила Марью Степановну.
Елецкій хотя и грубо, но совершенно вѣрно сравнилъ ее съ сороковой бочкой. Она была тучна, грузна, ходила съ перевалкой и отдувалась, причемъ красное, совсѣмъ заплывшее лицо ея краснѣло еще больше. Несмотря на то, во всей фигурѣ Марьи Степановны сразу замѣчалось нѣчто властное и характерное; видно было, что она не изъ податливыхъ, что съ нею нужно считаться.