Монах
Один монах любил в банные дни ходить в ближнюю деревню подглядывать как бабы моются. Был он в немалых летах, по мужицкой части немощен, жизнь вёл праведную, почти святую. Но на всякого святого бывает свой бес в ребро. Как завёл привычку женской красой любоваться, так не имел силы отвыкнуть.
На исповеди говорил так: «Ведут меня не срамные мысли, а радость божию творению! Такую Он сотворил красу, а глядят на неё другие бабы безразлично или со злобой-завистью, или мужья с похотью. И токмо я благоговейно любуюся. Если не я, то и будет некому дивиться им, как лилиям полевым и птичкам небесным – без прикрас, одетым в один лишь божий замысел! Ибо сказано: не заботься об одежде, посмотри на лилии полевые…»
На этом месте исповедник прерывал почтенного старца, не желая понять его души. Накладывал епитимью не самую строгую и отпускал с миром. Ибо сам повинен был в худшем и относился к породе людей, умеющих видеть бревно в своём глазу.
Великого зла в «банных любованиях» монаха не виделось. И всё ж они его сгубили. Было так.
Раз, подойдя к бане поздним зимним вечером, старый монах привычно обвязался вениками и соломой для неприметности. Но одна девка припозднилась и заметила, как движется кудлатая фигура, подошла и услыхала тихое бормотание: монах шептал молитвы: не то во славу Десницы Божией, не то в защиту от кары ея. Девка слов не разобрала, мухой отбежала и вернулась со склянкой самогону. Подошла ближе, говорит громким шёпотом:
- Батюшка банник! Послухай, батюшка! Я к тебе просить да не с пустой рукой!
Со страху монах решил притвориться, что он и есть банник. Развернулся к девке, покосолапил маненько, порычал. Та ойкнула, но не ушла. Склянку показывает.
- Батюшка банник! Ты ведаешь, скоро все мы, девки, к тебе придём на женихов гадать. Ты ужо запомни меня, батюшка, ты ужо погладь меня мягкой лапкой, наворожи мне доброе житьё за мужем.
Забурчал монах, растерялся, а девка развернулась, юбки задрала, дальше говорит:
- Гляди, батюшка, чтоб не спутал. Слева у меня пятно родимое, боле ни у кого такого нет. Наворожи мне доброе житьё! Я в долгу не останусь – каждую луну буду тебе носить и бражки, и вина, и пива, и настоечки.
Сердце у монаха уже ломало рёбра. Чтобы отвязаться, буркнул он, будто согласен. Девка земно поклонилась, оставила склянку и дёру.
Старик косолапо проковылял к бутылке, а с нею за поленницу. Там ещё погодил, да побёг в монастырь. Заперся в келейке, стал думу думать.
Молодым он в городе учился, оттого в леших, русалок, банников и прочую нечисть не верил, веру в них почитал поганским язычеством. Самогон оказался хорош, девичьи зады в окошке любопытны. Посему рассудил он так: лучше бесовское жертвоприношение и мерзкий обряд с нечистой целью будут приняты им – рабом божиим. Понеже он своими молитвами направит усилия глупых девок во славу Отца Небесного. А уж Его волею, глядишь, души сии очистятся от скверны.
«Предсказывать» решил наугад, моляся, чтобы не сбылось. Дабы поняли девки тщету лукавой ворожбы. Только той, с родимым пятном, сделать как просила, и тем забрать у нечистого духа его подношения.
Это последнее казалось особо важным.
В известный вечер пробрался он в баню, вениками обвязался, затаился у окна.
Вот и девки пришли, гадать стали. Да не успела первая предъявить что следует, как сзади кто-то схватил монаха медвежьими лапами, поднял над полом и сунул рожею в окошко. Так сунул, что голова наружу вышла, а обратно никак.
Услыхали девки шум, увидали в окошке вопящую кудлатую голову, разбежалися с визгом.
А неведомый задрал одежду монаха, стал мохнатыми лапищами рёбра щекотать. Вырывается старик, но куда там! Сила держит злая, нечеловеческая. И голова застряла. И от щекотки всё тело трясётся. Смех его и крики всю ночь пугали деревню, даже собаки боялись подвыть.
Наутро мужики нашли монаха еле живым. На спине его и рёбрах – синяки да царапины от огромных лап. Вытянули голову, отпустили добром.
Только старый монах в монастырь не вернулся. Стал ходить по городам и весям тихим дурачком. Бормотал молитвы, имел немного милостыни. Один от него был вред: выкрадет, бывало, самогону, пива ли вина, бежит к ближней бане, льёт под порог и распевает:
- Бери, батюшка, бери, батюшка!
Сперва его за то поколачивали. А после перестали. Слух пошёл, что в банях, где он так потрудился, никто не угорает и пар особенно хорош.
Конец