– Не волнуйся, все будет в порядке. Только не давай ему прикоснуться к себе. Не давай прикоснуться, и тогда все будет в порядке…
Жар смятения исходил от нее. И глаза, расширяясь, лихорадочно заблестели. Я хотел ей ответить, но не успел. Дверь открылась, и в нее просунулись какие-то прутья. Это были обыкновенные прутья – тополиные, жесткие, отрезанные на концах, чуть ребристые, серые, с запеченными почками у суставов, – но они изгибались, как будто живые, и надсадно скреблись, и сцарапывали лакированную дверную поверхность. И за судорожностью их движений угадывалось нечто объемное. Деревянный, покрытый корой человек, переламываясь, втискивался в кабинет. Руки его были раскинуты, как два обрубка, и он жутко скрипел, поворачивая их в междоузлиях, а с плетеных кореньев, напоминающих ноги, осыпалась слоистая безжизненная земля. Было видно, что идти ему чрезвычайно трудно, но он все-таки втискивался и втискивался, выталкивая сучья вперед.
– Не гляди на него, – шепнула Фаина. – Не гляди. Ты ни в чем не виноват перед ним…
Снова грянула веселая бурная музыка, и Художник, подняв до подбородка фужер, очень сухо и очень брезгливо провозгласил:
– Вдохновителю и организатору всех наших побед!..
– Слава партии!.. – вторично выкрикнул кто-то. И компания истерических голосов подхватила:
– Урррра-а!!!..
Хлопнул залп, и закипело шампанское. Отовсюду полился малиновый звон хрусталя. Кто-то сунул мне в руки бокал с гравированной вязью. Цепь гербов, будто изморозь, опоясывала его. И такой же бокал деликатно поставили перед Апкишем, – прямо в лужу, натекшую из простреленной головы.
Вероятно, финал действительно приближался. Деревянный человек, словно пьяница, покачался в дверях и пошел через комнату – хватаясь за воздух, крайне медленно переставляя свои корневища. Он шатался, кренился, и ноги его разъезжались. И при каждом движении вытекал удручающий скрип. И, как жидкий янтарь, застывали на теле потеки. Это был, конечно, редактор. Я не мог его не узнать. Потому что кора на верхушке понемногу отваливалась, и в наплыве меж двух инвалидных стволов, в смоляной черноте и растресканности уродства проступало отечное измученное лицо. Я боялся, что наступает момент расплаты. Но редактор, по-видимому, совсем забыл обо мне. Он прошел сквозь танцующих, и они расступились – не замечая, и протиснулся в угол, где была притворенная низкая дверь, и открыл эту дверь, и царапнул корнями порожек, и вздохнул, и со стоном умялся в квадратный проем. Пара веток упала – спокойно и безболезненно. Точно бинт, отслоилась шершавая лента коры. А потом дверь захлопнулась, ударив пружиной, – разможженный зеленый листочек упал на паркет.
– Вот и все, – облегченно сказала Фаина. – Сценарий замкнулся, теперь мы не пропадем – и, облившись шампанским, схватила меня за локоть. – Стой!.. Куда ты?!.. Не надо!.. Опомнись!.. Зачем?!..
Но я вырвался из ее цепких пальцев. И напором плеча отодвинул Батюту, который загораживал дверь. Я готов был убить любого, кто мне помешает. И, наверное, они это поняли, потому что никто не пытался меня задержать. Я взбежал по замусоренной черной лестнице, где валялись окурки, и, догнав растопыренное страшилище, ползущее на чердак, произнес, задыхаясь от собственной смелости:
– Подождите, Черкашин! Нам надо поговорить!.. Подождите, одна минута ничего не изменит!.. Разумеется, я понимаю, что я – виноват. Я вас вытеснил из Круговорота, – заняв ваше место… Но поверьте: я вовсе этого не хотел… Получилось – помимо меня, незаметно… Я уверен, что какой-нибудь выход тут есть… Нас здесь двое нормальных людей, давайте подумаем вместе!..
А поскольку редактор упорно не отвечал, – безнадежно пыхтя и карабкаясь вверх по лестнице, то я вытянул руку и подергал его за одну из ветвей.
Я подергал его за ветку, и она отделилась, и на сорванном легком пахучем ее черенке неожиданно запузырилась зеленая жидкость. Слабый стон прозвучал откуда-то изнутри. Пласт размякшей коры вдруг бесшумно обрушился и освободил восстановившуюся часть головы. Я увидел затылок, намокший от пота. Совершенно младенческий, розовый, будто распаренный в кипятке. Прихотливыми складками он образовывал какую-то мордочку – то ли крохотной обезьянки, то ли кого-то еще. Отвратительные черты проступали сквозь валики кожи. А глаза распахнулись, и две гусеницы высунулись из зрачков.
– Уходите отсюда!.. – тоскливо сказал редактор.
И тогда, передернувшись, я повернулся и побежал – чуть не падая, обламываясь на ступеньках. Я бежал, и бежал, и остановиться – не мог. Потому что горячий нечеловеческий страх толкал меня в спину. Я надеялся, что, может быть, как-нибудь проскочу. Но еще прежде, чем я добрался до самого низа, я услышал оттуда тяжелый и сочный шлепок – плески криков, звяк выбитых мелких стекол, разгорался за окнами серый трепещущий свет, и Живая Звезда появилась – в тумане, над городом, самых дальних окраин достигли ее лучи, и земля, обожженная ими – зашевелилась.
9. После полуночи
Редактор лежал на камнях, бесформенный, словно куча тряпья, пиджак у него распахнулся, и вывалилась записная книжка с пухлыми зачерненными страницами, клетчатая рубаха на груди лопнула, штанины легко задрались, оголив бледную немочь ног, он еще дышал – трепетала слизистая полоска глаза. Я нагнулся и зачем-то потрогал лоб, тут же отдернув пальцы, пронзенные мокрым холодом.
– Циннобер, Циннобер, Цахес… – сказал редактор.
Вдребезги разбитой луной блестели вокруг него осколки стекла, и с деревянным шорохом выцарапывала штукатурку из стен потревоженная густая крапива. А поверх измочаленных верхушек ее, над светящимися колпачками соцветий, как гнилое дупло, зиял примыкающий к крыше одинокий зазубренный провал на лестницу. Вероятно, в последнюю секунду редактор испугался и уцепился за раму, но петли не выдержали. Третий этаж. Булыжник. Насмерть. Сделать ничего было нельзя. Приглушенная музыка растекалась по карнизу гостиницы, где в горкомовских апартаментах светился целый ряд окон и сгибались, выкручиваясь, картонные тени на занавесках. Камарилья гудела. Вероятно, Батюта сейчас по-прежнему сипло мяукал, точно котенок, и лакал молоко из блюдечка на полу обвисающим синим языком алкоголика. Вероятно, Циркуль-Клазов по-прежнему хлопал себя ладонями по бедрам и, как гусеница складываясь пополам, высоко, самозабвенно подпрыгивал, изображая веселого петуха. Вероятно, распаренный Шпунт все так же, выбрасывая сияющие голенища, шел вприсядку вокруг стола – умудряясь одновременно заглядывать в мутные зрачки товарища Саламасова. Вероятно, и сам товарищ Саламасов, наливаясь свинцовой злобой, выкладывая кулаки, равнодушно и дико хрипел, озирая пространство: – Сотру в порошок!.. – а Фаина по-прежнему, заученно улыбаясь, прижималась к его плечу выпирающей доброй горячей грудью. И по-прежнему, вероятно, покоился головой на столе бледно-пепельный Апкиш – пребывая в том мире, откуда не возвращаются. Вероятно, так оно все и происходило. Вероятно. Никто из них даже не поинтересовался шумом снаружи.
Это был приговор.
Карась, опустившийся на корточки с другой стороны, безучастно почмокал и сказал еле слышно:
– Умрет, наверное… – а затем, оглянувшись, добавил. – Нам бы лучше уйти отсюда. Совершенно не надо, чтоб нас здесь видели…
Он был прав. Зашуршали уже, зашелестели над площадью приглушенные голоса: – Слышу – звон, удар, отдергиваю занавеску… Безобразие, развелись, понимаете ли, хулиганы!.. Интересно, он сам или, может быть, выбросили?.. Безобразие, ведь просто – каждую ночь!.. Ничего, ничего, милиция разберется… Слава богу, думаю, по-видимому, не у нас… Братцы, кажется, это – Черкашин!.. Что? Черкашин? Тогда я пошел… Да, действительно, задерживаться не стоит… Безобразие, ведь – каждую ночь!.. Лично я ничего такого не видел… Расступитесь, позвольте, да пропустите же нас!.. – Двое хмурых насупленных санитаров с носилками грубовато протискивались сквозь толпу. Тот, который шел сзади, все время оглядывался. И лицо у него было – с легкой прозеленью. Одурелость вечных бессонниц – озлобленное лицо. Очень быстро они положили редактора на брезент, приподняли за ручки и устремились обратно. Звонко чокнула дверца подъехавшей «скорой помощи». На какую-то долю секунды зажглась ослепительная медицинская белизна внутри. Почти сразу же зарычал мотор. – Берегись! – крикнул кто-то. Сиреневая медлительная спираль, будто смерч, завинтилась вокруг машины. Жарким воздухом повеяло от нее. Вероятно, стрекоз были тысячи. Сохли жала. Трещало слюдяное стекло. Санитар, не успевший забраться в кабину, вдруг, как бешеный, замахал руками, закрутился на месте, зажмурился и, наверное полностью потеряв представление о себе, будто в обмороке, затрусил через серую площадь. Как слепой, не разбирая дороги. Почему-то посыпался с неба сухой твердый дождь. Из жуков, из букашек, переламывающихся по спинке. – Воскрешение!.. – сдавленно пискнул Карась. Меня зверски толкнули. Я увидел, что «скорая помощь», развернувшись дугой, до железа просев, взвизгнув рифлеными шинами, зацепила плетущегося санитара, который упал, а затем, подвывая сиреной исчезла на повороте.