— Нет-нет, тогда я просто почувствовала себя неловко. Я ничего не имею против него. Хотя… разве…
— Что «разве»?
— Он тебе не ровня, дорогая, ничтожный человек, ты настолько выше его. Ты могла бы сделать куда лучший выбор. Он кажется мне неосновательным и не настолько надежным, чтобы можно было на него положиться. К тому же он ленив и слишком любит удовольствия… прости, я могу ошибаться. Но ты сама просила сказать, какое у меня сложилось о нем впечатление.
— Я вовсе не спрашивала о твоем впечатлении. Я спросила, что ты имеешь против него. Похоже, он просто не нравится тебе.
— Не в том дело, нравится он мне или не нравится, я лишь не понимаю, чем он привлек тебя. Но давай прекратим подобный разговор. Это моя вина. Кажется, что мы спорим, но на самом деле никакого спора нет. Мы просто заняли непримиримую позицию и оскорбляем друг друга. Так мы обычно не разговариваем. Это не способ общения. Да, я огорчена, ты совершенно права, и, возможно, тут не обошлось без легкой, как ты говоришь, «ревности». Но главное, я огорчена тем, что, по моему мнению, ты готова совершить безрассудство, о котором потом пожалеешь. Понятие «слишком рано» не имеет особого смысла, если не связано с глубоким религиозным чувством. В конце концов, время — вещь довольно абстрактная. Почему тебе нельзя снова полюбить, сейчас, когда ты одинока? Но очевидно, что сейчас — момент не подходящий для принятия важного решения, поскольку и твоя жизнь, и твоя душа еще не успокоились. Это могло бы стать веской причиной не заводить романа, но, возможно, и роман тоже не имеет большого значения. В некотором смысле это всего лишь признак того, что ты еще пребываешь в состоянии шока и растерянности. Я лишь советую тебе пока даже не думать о таких вещах, как замужество. Не давай никому никаких обещаний. Ты не в том состоянии, чтобы связывать себя обещаниями. Твердо скажи: ты не можешь предугадать, что с тобой будет, просто потому, что не можешь. Не знаю, насколько серьезно твое намерение выйти замуж, но если серьезно, то вот тебе мое мнение. И еще одно: на мой взгляд, он не подходит тебе. Недостаточно хорош. Я могу ошибаться насчет его характера, и, может, он не обманет твоих надежд. Но уверена, он тебе надоест.
Гертруда, сидя в другом конце комнаты, молча выслушала Анну. Потом с грустным смешком сказала:
— Если ты так думаешь, то что уж говорить о других!
— Какое тебе дело до того, что подумают другие?
— Никакого. Нет, есть дело. Из-за этого я чувствую себя такой одинокой. А ты вынуждаешь меня чувствовать себя еще более одинокой.
— Прости. Я не для того возвратилась к тебе, чтобы принуждать тебя еще больше чувствовать одиночество.
Анна думала: ей нужно уйти, съехать куда-нибудь. Если у Гертруды любовная связь, она захочет быть одна в квартире! Надо было предвидеть это и ничего не говорить! Но откуда было знать? И зачем только Граф показал мне это ненавистное письмо! О боже, надо позвонить ему, он ждет, а придется сообщить такую ужасную новость. Возможно, он перенес бы то, что не добился ее любви, но потерять ее таким образом! Как он переживет?
Гертруда думала: для чего Анне нужно было говорить все эти кошмарные, откровенные, бесповоротные вещи? Почему Анна всегда судит? Ну да, нельзя так разговаривать. Тогда почему Анна сама так говорила? И наверняка теперь Анна уйдет, уйдет насовсем, чтобы «предоставить ей свободу», замкнется и исчезнет. Она потеряет ее и перестанет что-либо понимать. Она не понимает ни Анну, ни себя, ни Тима. А все было совершенно ясно. Не следовало приводить сюда Тима, надо было сообразить, насколько это опасно для него, но он хотел этого, и казалось, ничего страшного не случится. Не следовало уступать ему и заниматься любовью в той его жуткой мастерской. Неосновательное место, такое же неосновательное, как сам Тим, по мнению Анны, и лежать было все равно что на эшафоте, ветер поддувал со всех сторон. Дело в том, что Тим и Гертруда не могли покинуть студию без того, чтобы не прилечь на его матрац, но все делалось кое-как, Тим был не похож на самого себя и беспокоился, вдруг кто войдет.
Глаза Гертруды наполнились слезами, и, глядя сквозь них на дверь, она увидела призрак, ей почудилась смутная тень из прошлого, мысленный образ, забытый и все еще присутствующий где-то среди мебели на своем привычном месте, и она подумала: все будет хорошо, она расскажет обо всем Гаю, он поможет, он знает, что делать.
Граф сидел у включенного радиоприемника. Был поздний вечер. Он прослушал концерт симфонической музыки, беседу об археологии, программу «Калейдоскоп», поэтические чтения, книгу на ночь, вечерние «Финансовые новости», еще раз новости, молитвы под джаз, прогноз погоды для морских судов. Радио замолчало. В Фулеме и Челси царила тишина, лишь изредка проезжала машина или грохотал грузовик. Музыка и голоса, составлявшие Графу компанию весь вечер, смолкли. Голоса звучали тихо, а под конец едва слышно, поскольку он боялся потревожить соседей: ему долго было не по себе после того, как однажды, несколько лет назад, сосед принялся барабанить в его дверь и орать, чтобы он выключил приемник. Сегодня он, собственно, едва прислушивался к радио. Прошло время простого одинокого удовольствия, которое составляли эти мирные звуки.