— Милый, дорогой, только, прошу, не кричи на меня, мне так больно. Нам нужно время, мне нужно. Тим, если любишь меня, дай мне это время, эту отсрочку. Дело во мне. Другие тут роли не играют.
— Играют.
— Если кто играет, так только Гай.
— О боже!.. С Гаем я не могу бороться. Я все понимаю. И уйду.
— Нет-нет, не покидай меня…
— Так лучше, Гертруда. Ты сделала ошибку.
— Нет, мне просто нужно время…
— Господи, если бы мы только могли забыться сном на полгода!
— Тим, прошу тебя…
— Побудем просто друзьями какое-то время.
— Да, да…
— Я пошутил. Мы не можем быть друзьями.
— Тим, будь разумным. Рассуди сам: жить вот так, таясь ото всех, невозможно. Мы запутались во лжи. Я должна остаться одна и страдать в одиночестве или буду нечиста. Мне всего лишь нужно уехать ненадолго и побыть наедине с собой. Давай оба поживем… отдельно… как в затворничестве… по-прежнему любя друг друга… а позже снова встретимся…
— Что значит «позже» — через месяц, через год? Не притворяйся, Гертруда, все кончено, ты просто передумала, что тут такого? Я знал, что это случится. Знал еще во Франции. Как только ты увидела меня здесь, ты поняла, что это было временное помешательство! Так отпусти меня сейчас, сердце мое, моя королева, не терзай, я могу уйти, способен уйти, я переживу, мы оба переживем. Не делай из этого трагедии, кровавой драмы. Не плачь так. Боже, ты разбиваешь мне сердце!
— Я не знаю, что мне делать!
— И я не знаю. Это твоя подруга Анна все разрушила. Я предвидел. Уверен, она догадалась.
— Ты сам захотел встретиться с ней.
— Мне хотелось встречаться с людьми вместе с тобой. Надоело быть твоей позорной тайной! Ты говоришь, мы запутались во лжи. Мы можем просто выйти на свет рука об руку. Только ты не желаешь этого. Я сделал глупость, что поселился здесь, тебе явно невыносимо видеть меня в своем доме. Я уйду. Простим друг друга и… я… уйду…
Гертруда сказала Анне, что была одержима бесами. Но настоящие бесы появились сейчас. Рассудок ее мутился, и она не могла ничего с этим поделать. Он был словно пьяный, шатался, спотыкался, совершал неожиданные нелепые кульбиты, отчего ей физически становилось плохо. Анна съехала. Анна поселилась в гостинице. Одного этого, чувствовала Гертруда, было достаточно, чтобы свести ее с ума. Тим жил у нее на Ибери-стрит, они скрывались ото всех, не подходили к телефону. Гертруда сказала Джанет Опеншоу, что уезжает, но все это не имело смысла.
Соглашаясь с тем, что звучало почти порочно-соблазнительно, Гертруда заглянула в балладу, которую цитировал Гай. Он цитировал эти строки, когда говорил, что хочет, чтобы она была счастлива, когда он умрет. Но сколько же ужасной горечи в этих стихах, и что еще, как не ощущение горечи, они могли оставить на губах и в сердце умирающего. Гай, благородный, смелый и добрый, сказал Гертруде то, что, как он чувствовал, должен был сказать, и отказался от укола наркотика, чтобы сделать это, будучи в ясном сознании. Но эти героические слова скрывали — и скрывали даже от Гая, хотя всего лишь мгновение — черную ненавистную отчужденность смерти. Неудивительно, что Гай стал чужим в мире живых, замкнутым и говорящим на непонятном языке. Его чуткая любящая жена больше не могла утешить его, ничто больше не могло утешить его.
Гертруда, словно облако-дьявол обволокло ее, стала одержима невыносимой жалостью к Гаю. Смерть, побеждающая земного Эроса, сделала ее уязвимой и безрассудной. Любовь к Гаю захватила ее, она текла по ее венам, как мощный наркотик, она была больна от безнадежной любви. Гай снился ей каждую ночь. Она простирала руки к его смутной и ускользающей тени. Она жаждала одиночества, чтобы отдаться этой ужасной любви, и в то же время оно страшило ее. Тим был во всем этом невероятной случайностью. Она с изумлением смотрела на него, видела его новыми ясными глазами: худощавый мужчина с рыжими волосами и робким, застенчивым, виноватым взглядом синих глаз. Тим — что-то вроде квартиранта, студента, своего рода иждивенца, ребенка. Она жалела и Тима тоже и не переставала его любить.