Граф письмом ответил, что, к сожалению, занят в означенный вечер. Письмо было написано в его обычной довольно сдержанной, хотя и дружеской манере. Гертруда вообще нечасто получала от него послания. Но сейчас не эта его чудаковатая манера заставила ее неожиданно сходить с ума от новой и непредвиденной тревоги, а тот простой факт, что он не явился. Гертруда в душе всегда полагала, что стоит ей позвать Графа, как он тотчас же примчится, какое бы дело ни пришлось ему для этого отложить. Не существовало препятствий, которые могли бы помешать ему. То, что он не пришел, могло без сомнения означать только одно. Он все знал. А если знал он, то, возможно, знали все. Неужели Тим проговорился кому-нибудь? Он клялся, что чист. Тогда Анна? Исключено. Но даже не мысль, что им всем «известно», так мучила ее, как ужасающее чувство, что Граф осуждает ее, что он страшно оскорблен, несчастен, потрясен, полон ненависти. Что никогда больше между ними не будет прежних отношений. Она почувствовала, что ничто на свете не было так важно для нее, как доброе мнение о ней Графа. Ей хотелось в тот же вечер помчаться к нему домой, где она никогда не бывала. Хотелось увидеть его, увидеть его нежные светлые глаза и убедиться в его уважении, в его любви. Она будто вдруг влюбилась в Графа! Она, которая уже любила Гая и Тима.
Опоры, на которых стоял ее мир, рухнули. Гай умер, Анна ушла, Граф больше не любил ее, и она с ясностью поняла, что не может ни продолжать эту сумасшедшую преступную жизнь с Тимом, ни представить его миру как своего возлюбленного и мужа. Не может. Если бы только все вновь стало как прежде или таким, каким никогда не было, но каким могло бы быть, если бы только все пошло по-другому, что было невозможно. Ей хотелось быть былой Гертрудой, Гертрудой Гая, центром всеобщей любви и восхищения, и чтобы рядом были Анна, и Граф — и Тим тоже, и та любовь, что они принесли с собой из Франции. Но быть с Тимом отверженной, скиталицей, бродягой она не могла. Тим теперь виделся ей цыганом, вырвавшим ее из ее мира и увлекшим в свою жизнь. Только у него не было своей жизни, своего места в жизни. Она спросила его о друзьях. Друзей у него не оказалось. Он пришел к ней в поисках жизни и места. Деньги тут были совершенно ни при чем (она никогда так и не думала). Но она все больше видела в Тиме бездомного бродягу, без корней, без пожитков, без своего мира. И она тоже станет бездомной бродягой, если не покончит с этим, если каким-то образом не решит абсолютно неразрешимую проблему.
«Новости, новости, Гертруда завела любовника!» — «Да что вы! И кто это?» — «Тим Рид!» — «Вы имеете в виду того тощего малого, художника? Вы шутите!» Известно ли им? Если она прекратит это сейчас, обойдется лишь смутными слухами, которые стихнут и забудутся. Никто ничего не знает наверное; в конце концов, это так неправдоподобно. На чаше весов так много против бедного Тима. Тут и Гай, и Анна, и Граф. А теперь еще ее отвратительная ничтожная гордость, ненавистная, но тем не менее тоже глубоко ей присущая. Казалось, это так разумно держать все в тайне, не торопиться позволять себе новую любовь. Теперь же, похоже, становится невозможным вообще позволить ее. И все же мысль расстаться с Тимом, по-настоящему расстаться, была невыносима. Мысль Гертруды металась и петляла, как заяц. Оставался единственный выход, не бог весть какой и временный, но при котором можно сохранить главное. Она должна попросить у Тима мораторий, перерыв, время, чтобы все обдумать, или скорее безвременье, пока все не успокоится.
Гертруда и думала над этим, и не думала, спасаясь от этой мысли в объятиях Тима. Она хотела, чтобы Тим подтвердил неизбежность такого выхода. Решающий, откровенный разговор произошел совершенно случайно. Они только что закончили один из своих долгих праздничных обедов и сидели, непринужденно болтая о том о сем. Им было так хорошо вместе! Это было вечно новое чудо, которое, с удивлением отметила Гертруда, дарила им их любовь. (Анна сказала: «Он тебе надоест». И не могла ошибиться сильнее.) Как шпионы с их раздвоенным сознанием, Гертруда испытывала чувство покоя и влюбленности. Они сидели в столовой, при зажженной лампе, за неубранным столом и пили вино. Неожиданно Гертруда сказала: «Так дальше не может продолжаться», и Тим ответил: «Господи, конечно не может, знаю!» — и между ними начался тот убийственный разговор. Они с ужасом и мукой смотрели друг на друга, но остановиться не могли и продолжали говорить вещи, которые навсегда разъединяли их.