Пытаясь осмыслить произошедшее в последующие дни своего отчаяния, он порой думал: они просто оказались во власти чар после того, как Гертруда искупалась в том озерце. Это было как наркотик, как любовный эликсир. Что-то в нем колдовски подействовало на нас, может, совершенно случайно, и они на время лишились разума, а теперь эти чары теряют силу. По-другому этого нельзя было объяснить. Но в самой глубине души Тим отвергал это. Подобная опасность не коснулась их. Это не было как магия, это не было магией, хотя в обычном понимании было — магия, колдовство. Это была абсолютная истина, нечто от целостности и добра, взывавшая из темного сумбура в нем самом. Он любил Гертруду любовью, которая была лучше его. Не требующей подтверждения, несомненной, чего он прежде не чувствовал. Она проявлялась в нем в виде радости, которая охватывала его даже теперь, когда они с Гертрудой пили сидр в кабачке на Харроу-роуд.
Но то, что истинно и высоко, может быть физически уничтожено, и его истинность и высота останутся неуловимой чистой аурой в мире идей. Он и Гертруда не смогли помочь своей любви, не смогли выдержать ее. Она дрогнула, он отчаялся. Если бы только, говорил он себе, прошло чуть больше времени со смерти Гая, еще несколько месяцев, и он был бы спасен. Впрочем, еще несколько месяцев, и Гертруда была бы уже другой женщиной, ее потрясенная душа не зазвучала бы в унисон с его душой. То, что это произошло по воле случая, его не тревожило. Он был достаточно умен, чтобы понимать: обоюдная любовь зависит от случая, что не делает ее непрочной. Но он чувствовал печаль, почти горечь, думая, что всего лишь свежая память о Гае, его довлеющее отсутствие оказались фатальными для их любви.
Оба они в этот свой лихорадочный «отпуск» предвидели конец. И были готовы. Тиму не хватило духу начать решительный разговор. Гертруда завела его. Но едва она заговорила, он уже знал, что сказать. Оглядываясь назад, Тим думал, что проявил смелость. Но какой у него оставался выход? Плакать и умолять? Это лишь на какое-то время оттянуло бы конец. Он увидел в глазах Гертруды досаду и раздражение. Как адской боли, он боялся увидеть в них ненависть. И Гертруда попалась в ловушку. Он устраивал ее в качестве любовника, но не в качестве мужа. Теперь ей хотелось вернуться к прежней жизни, к своим старым драгоценным друзьям, к тому, что было мило всему ее семейству. Если бы он «загостился», то стал бы ненавистной обузой. И Гертруда со всей прямотой, насколько хватило духу, сказала ему, что пора и честь знать.
Теперь никогда, думал Тим, не станет он таким, как прежде, просто по-собачьи счастливым. Никогда он по-настоящему не верил, что Гертруда выдержит. Он верил в две несовместимые вещи: что Гертруда любила его безоглядно и всем сердцем и что она любила его недостаточно.
Лежа голым в объятиях Дейзи, обвеваемый ветерком из вечернего окна, приятно охлаждавшим мокрую от пота кожу, Тим говорил себе: если бы они могли умереть сейчас, то отправились бы прямиком в ад, даже не надо собираться. Эх, как бы ему хотелось, чтобы они умерли сейчас!
— О чем задумался, мистер Голубые Глаза?
— О смерти и аде.
— Шутник ты.
— Помнишь о Папагено и Папагене?
— Помню.
— Думаю, мы прошли свое испытание.
— Как бы не так! Стоит мелькнуть очередной юбке, как ты снова смоешься. Герти — лишь начало.
— Ты очень добра, очень мила.
— Ха-ха-ха! Просто надоели мужики, на которых мне начхать.
— Я проголодался.
— Я тоже.
— Так пошли в «Принца датского».
— Пошли. Хорошо в такой летний вечерок посидеть в старом добром «Принце».
Часть пятая
Это свершилось. Гертруда Маккласки, ставшая Гертрудой Опеншоу, теперь была Гертрудой Рид. Тим и его жена изумленно, растерянно, радостно, смущенно и с ужасом смотрели друг на друга. Бракосочетание состоялось в местной мэрии. Присутствовали Анна, Джеральд, Граф, миссис Маунт, Джанет со Стэнли и Мозес Гринберг. Манфред тоже получил приглашение, но ему необходимо было быть в Брюсселе по служебным делам.
Они поженились в июле. Сейчас было начало августа. Решение Тима и Гертруды положить конец их любви оказалось невыполнимым. Как они сотню раз повторяли позже, они вновь сошлись, потому что не могли оставаться в разлуке, не могли быть врозь. Слишком тяжело это было, слишком велика была взаимная тяга, слишком остра потребность друг в друге, слишком неотвратима судьба быть вместе — они говорили еще много подобных слов, улыбаясь и держась за руки. Тим смог уйти лишь на одну ту ночь, а Гертруда вынести ее, пережить его уход, потому что внутренний голос говорил каждому — это не конец. Расставание было драмой, которую они должны были сыграть. Это была необходимая стратегия Эроса, связавшего их узами, прочность которых они, сами того не подозревая, должны были испытать. Они должны были проверить, насколько каждый из них необходим другому, попробовать обойтись друг без друга и понять, что это невозможно. Это их испытание, говорили они, которое они прошли с победно развевающимися знаменами, — такое сравнение понравилось обоим. Тим сделал для нее множество рисунков, на которых он сам и Гертруда сходились, высоко подняв знамя, как на поле боя, или танцевали среди голубых цветов.