Все это, конечно, заняло какое-то время. Ни он, ни она не выносили страдальческой позы оставшегося одиноким лебедя. Тим поздно вечером ходил по Ибери-стрит и смотрел на ее светящиеся окна. Он решил не звонить Гертруде и даже не подстраивать как бы случайную встречу. Он просто должен был устроить такую пытку своему уязвленному сердцу. Он героически говорил себе, что «сделал это», взял на себя инициативу, чтобы снять с нее моральное бремя разрыва. Потом он страшно сожалел об этом и корил себя за необъяснимо опрометчивый и тщеславный поступок. Если бы он только подождал еще день, все было бы по-другому. Гертруда просто испытывала его, побуждая твердо сказать, что она может быть совершенно уверена в нем. Он обязан был оправдать ее веру и надежду. И Гертруда думала: зачем она сказала ему все это, ведь она даже так не думает, машинально произнесла пустую фразу. Она прогнала его — и вот потеряла с ним свет и радость жизни, и чистое неподдельное счастье, которое она могла обрести, ушло с ним навсегда. В сердце своем она говорила Гаю: ты хотел, чтобы я была счастлива, но ты видишь, я не способна. И эта мысль была ей вроде утешения.
Анна не вернулась, хотя они встречались в квартире на Ибери-стрит, и Гертруда рассказала ей, что Тим ушел и все между ними кончено. Они не обсуждали эту тему. Как Гертруда ни умоляла Анну вернуться, та осталась в гостинице. Она вела переговоры с хозяевами двухкомнатной квартиры в Сент-Джонз-Вуд. Контрактом занимался Мозес Гринберг. Гертруда съездила посмотреть квартиру. Она виделась с Анной каждый день. Они вместе выбирали мебель, занавески. Их дружба попала в своего рода «воздушную яму», из которой, они знали, скоро выберется. Иное дело Граф. Гертруда, как и намеревалась, увиделась с ним на другой день после бегства Тима. Она позвонила ему на службу, и они вместе позавтракали. Граф по ее голосу понял, что случилось. И когда они встретились, Гертруде стало ясно, что Графу наверняка было известно о Тиме. А Граф понял, что Гертруда знает, что он все знал; разумеется, они не упоминали имени Тима, и только легкое облачко в улыбавшихся глазах Графа указывало (как предположила Гертруда) на сожаление, что накануне он уклонился от драгоценного ее приглашения. Он винил себя за не вполне достойное поведение и что не сделал того, что обязан был сделать порядочный польский мужчина: повиноваться желанию своей дамы и прийти, пусть даже придется встретиться с соперником. Граф, как оказалось, имел впоследствии множество возможностей проявить себя джентльменом, но в тот момент ни он, ни Гертруда не предполагали, какой разворот назад приготовило будущее. Гертруде было приятно, что она так легко может сделать его счастливым. Они отправились в небольшой итальянский ресторанчик в переулке, отходившем от Уордор-стрит, и порядочно выпили там (обоим было не до еды), разговаривая о политике, Польше, Лондоне, своем детстве, работе Графа, теориях Джеральда, квартире Анны. Граф рассказал Гертруде историю гибели своего брата на войне. Он еще никому не рассказывал об этом так подробно. В первый раз после смерти Гая он был вдвоем с Гертрудой, не считая кратких моментов. И по-настоящему впервые они разговаривали друг с другом так долго, так легко и открыто, с такой теплотой и расположением. В офис Граф вернулся не помня себя от восторга.
Однако ощущение Гертруды, что она вернулась в настоящий мир своих драгоценных друзей, длилось недолго. Тим все же заронил в нее семена неудовлетворенности. Она уже не могла быть прежней. Тим открыл ей как бы простор наслаждения, молодости, и это было ново для нее. Он был чудесным незнакомцем в ее жизни. А желание жгло, терзало ее, она не ожидала, не могла вообразить, что огонь страсти вновь вспыхнет в ней с такой неистовостью. Она делала здравые вещи, как задумала, вернулась к прежнему рациональному существованию. Пригласила les cousins et les tantes, и они казались прежними: почтительная толпа, любящая, веселая, не удивленная и успокоительно знакомая. Но всего того, что, как она говорила себе, ей необходимо, оказалось недостаточно, и скоро возникла пустота. Она чувствовала, что не может справиться с собой без поддержки Графа и Анны, без их любви. Поддержка Графа, теперь, когда она вновь получила ее, казалась не столь насущно необходимой. Что до Анны, особенно когда Анна отказалась вернуться на Ибери-стрит, то тут было сложнее. Они с Анной всегда мчались вместе в той несокрушимой колеснице. Только раз уж она столь несокрушима, не было, наверное, необходимости проезжать ею по ее мечтам. Все дело было в том, что она по-прежнему желала и продолжала желать этого худого голубоглазого рыжего юнца, и ничто в целом свете не могло ей его заменить.