— Дейзи, дорогая, пожалей меня, ты всегда жалела…
— Ах ты… хотела сказать «крыса»… нет, ты… эгоистичная морская свинка! Разве что морские свинки не скулят.
— Я не скулю.
— Меня тошнит от тебя. От одного вида твоей глупой жалкой физиономии тошнит. Так и быть, пошли в паб. Надеремся, пока есть на что.
Тим и Дейзи жили в меблированной квартире близ Финчли-роуд-стейшн. Квартиру им за скромную плату сдала одна из загадочных подруг Дейзи, временно жившая в Америке. Квартира была приятная, тихая, с бамбуковой мебелью и огромными коричневыми подушками, брошенными прямо на пол. Тут было много простора для чахлых Дейзиных цветов. Тиму позарез требовалось бежать оттуда, где они могли его найти. (Кое-кто из них жил в Хэмпстеде, но не близко от Финчли-роуд.) При мысли, что он может столкнуться с Анной, Графом, Манфредом, Стэнли или Джеральдом, его охватывал ужас. Он и не думал встречаться с Гертрудой, подобная мысль не приходила ему даже в самых бредовых фантазиях. Несмотря на нападки Дейзи, несмотря на их двусмысленные привычные ссоры, он пытался начать новую жизнь, что, как ни странно, было возвращением к прошлой жизни, до женитьбы.
Конечно, они уже не были прежними. Теперь те давние времена, когда он рисовал кошек, а Дейзи писала свой роман, когда они устраивали совместные пикники и каждый вечер встречались в «Принце датском», иногда занимались любовью, казались Тиму периодом первобытной невинности. Они были как дети. И все он испортил. Он больше не был прежним Тимом своей Дейзи. Утрата причиняла такую боль, что он не понимал, сожалеет ли о самой утрате. Несомненно, прежний мир был иллюзией, не таким, каким казался. Вся его жизнь была ложью. И все же он видел, насколько важны были для него Дейзи, ее мужество, ее терпеливая доброта к нему. В то же время он видел невозможность их отношений, невозможность, с которой они жили так долго: ссоры, пьянство, погружение в хаос, изощренное взаимное разрушение. Тем не менее даже все это казалось невинным, потому что, из добродушной безнадежности, они продолжали прощать друг другу.
Тим страдал невероятно, как никогда в жизни. Когда Гертруда в первый раз прогнала его, разорвала их невероятную связь и он побежал к Дейзи, он тогда тоже очень страдал оттого, что его отвергли, и от чувства утраты. Он любил Гертруду со всем восторгом пылкой страсти и с глубокой нежностью; и когда она сказала: «я так больше не могу», Тим с ума сходил от горя. Но все-таки оно было переносимее, не потому, что любовницей он любил ее меньше, чем когда она стала его женой, но потому, что то болезненное расставание произошло не по его вине. Он вернулся в свое убежище, говоря себе, что ему всегда не везло и что это было слишком хорошо, чтобы оказаться правдой. Он понимал, что теперешний разрыв и теперешнее разочарование неизмеримо тяжелей предыдущих.
Его мысли ловко и бесконечно лавировали между прошлым и настоящим, иногда останавливаясь на том факте, что в те времена он обманывал Гертруду в очень существенном. Однако она не знала об этом, и, будучи невинным в ее глазах, он сам чувствовал себя в какой-то степени невинным. И кто взялся бы утверждать, что он вскоре не сознался бы во всем, если бы им позволили наслаждаться счастьем? Потрясение от разрыва с ней и потери ею доверия к нему позже привело, говорил он себе, к фатальному решению повременить с признанием. А еще тот факт, что от Гертруды он прямиком побежал к Дейзи, в ее постель. Насколько это было важно? Ведь тогда он не мог знать, что вернет Гертруду. Порой он задавался вопросом: что именно в предъявляемых обвинениях заставляет его чувствовать себя бесконечно виноватым и причиняет эту ужасную новую боль, не дающую жить? Не спрятался ли он намеренно под личиной мерзостной греховности? Он поторопился снять деньги со счета Гертруды, причем немалую сумму. Снова побежал к Дейзи, и если еще не побывал в ее постели, то, конечно, лишь по причине их временного общего подавленного состояния и злости друг на друга. И он спрашивал себя: что он сделал такого ужасного? Порой ему казалось, что наказание было единственным свидетельством против него.
Тяжкая утрата по-прежнему мучила его, оставаясь в нем острым сознанием вины. Он постоянно чувствовал себя опозоренным тем, что произошло. Он помнил, что Гертруда однажды сказала о «моральной опасности, моральном ужасе». Что она знала об этих подводных камнях? Он попал в ловушку греха, как в глубокую ловчую яму, и, хотя до сих пор не вполне понимал, как это случилось, тем не менее воспринимал результат как нечто неизбежное и даже заслуженное. Слишком долго он валял дурака, слишком много ловчил, старался получить желаемое каким угодно, но только не честным способом, слишком легко лгал, когда это было удобно ему. И если теперь он страдал оттого, что его разоблачили и подвергли наказанию, то не искал себе оправдания. Он копался в памяти, вспоминая, как именно Гертруда воспринимала его хитрости, что в точности она говорила. Но знал, что обманывал ее. Дейзи чрезвычайно много значила для него, с ранней его юности она была и, возможно, до конца останется главным смыслом и сутью его жизни. Никаким колдовством он не мог бы стереть ее из своего прошлого или настоящего. Порой, думая об этом, он ненавидел Дейзи; но подобное тоже было не в первый раз.