Тополиная роща была усыпана толстым слоем палой листвы, бледно-желтой сверху и пушистой серебристо-белой с обратной стороны. Неподвижной, внезапно возникшей под ногами. Тим даже сперва не понял, что это такое, в неверном свете она казалась асфальтом. Подойдя к мостику, он увидел, что путь ему преграждает большой обломившийся ивовый сук. В нетерпении Тим не стал убирать его. Ручей был как будто мелкий, но слишком широкий, не перепрыгнуть, и он пошел прямо по воде. Вода оказалась очень холодной и глубже, чем он ожидал. Намокшие брюки облепили икры. Он выругался, внезапно почувствовав страх, голод, готовый расплакаться. И зачем он только пришел сюда, ночью, как последний дурак, он и впрямь дурак, неисправимый, дурость его и сгубила.
Перед самой террасой у него перехватило дыхание от страха и желания, и он вынужден был остановиться. Он стоял, как беспомощное животное, хватая воздух ртом. Успокоившись, поднялся по скользкой сухой бурой траве к ступенькам террасы. Он только заглянет в окно, говорил он себе, только заглянет, а потом снова сделает передышку. Пока ничего не случилось, ничего и не должно случиться. Он осторожно двинулся вперед, стараясь не попасть в квадрат света из окна. В долине за его спиной, похоже, совсем стемнело. Он аккуратно переступил через обломки балкона. Дошел до стены дома и ощутил под ладонями ее теплые квадратные камни. Держась за швы между камнями, медленно приблизился к окну. Первое, что он увидел, было что-то длинное, удивительного ярко-зеленого цвета. Он узнал виноградную плеть, лежавшую на полу вдоль буфета в круге света от лампы. Затем он увидел Гертруду и Графа, сидевших за столом друг против друга и державшихся за руки.
В то время как Тим смотрел на ничего не подозревавшую пару, чьи голоса смутно слышались сквозь стекло, хотя слов было не разобрать, кто-то наблюдал за Тимом, пока он не стал невидим для наблюдателя, близко подойдя к дому. Мигрень Анны почти прошла, но она еще сказывалась больной. В течение трех вечеров она оставляла Гертруду с Графом одних и слышала их голоса, тихо звучавшие внизу, пока пыталась заснуть. Она думала, что Граф не хочет торопить события. Теперь она так не думала. Она чувствовала себя как человек, ждущий смерти любимого. О, почему такого не может случиться, думала она, мотая головой и стискивая руки, как при приступе мигрени. Вечера тянулись долго. Она отсылала Гертруду. Ложилась в кровать или сидела у окна, пытаясь читать Вальтера Скотта или глядя на ивы в долине, на скалы или расщелину в них, открывавшую линию далекого желтого холма, на котором солнце задерживалось дольше всего. Она испытывала муки ревности, теперешняя острота которых, она знала, продлится недолго и которые бессмысленны, но неизбежны.
Этим вечером она засиделась у окна, не включая свет, хотя уже было темно читать, смотрела на долину и пыталась понять по интонации голосов внизу, о чем они говорят. За окном стояла тишина. Когда свирепствовал мистраль, невозможно было представить, что когда-нибудь он прекратится. Теперь было невозможно представить что-нибудь, кроме этого невероятного покоя, и выразительные голоса звучали в тиши, как далекое пение. Затем она увидела на скалах человека. Она подумала, как это необычно: кто-то там в такое время, и тут ее как ударило, она поняла, кто это. Вскочила. Зажала рот рукой и с неистовой, дикой, чуть ли не жестокой радостью смотрела, как он медленно приближается. Но, прекрасно владея собой, она не проронила ни звука. Она не пошевелилась, не закричала, не бросилась с шумом вниз по лестнице. Просто смотрела, что Тим будет делать. Она видела, как он крадучись поднялся на террасу, перешагнул через остатки балкона и двинулся к окну. Мгновение спустя она увидела, как он отступил назад, спустился с террасы и сначала зашагал, а потом пустился бегом вниз по склону и растворился в густеющей тьме. Анна догадывалась, что он увидел в окно. Пара внизу сейчас затихла. Анна села обратно в кресло, все еще держа в руках «Эдинбургскую темницу».