И что теперь? Он не мог оставаться в Лондоне, раз в месяц обедая у четы Рид. Не мог жить среди незнакомых людей в Харрогите или Эдинбурге, работать весь день в офисе, а вечерами слушать свое радио, так он жить не мог. Окончательная потеря Гертруды заставила его понять, какой пустыней была его жизнь. Маленькие радости, которыми он довольствовался прежде, теперь казались мелкими и скучными. Описывая Анне свое состояние, он не преувеличивал. С другой стороны, и тут Анна была права, он не собирался на деле кончать самоубийством, во всяком случае не сейчас. Однако жалел, что пообещал милой доброй Анне не убивать себя. Он дал обещание, потому что его настолько поразил внезапный звонок и настойчивость, звучавшая в ее голосе, что он не смог отказать ей. Он не собирался искать смерти, но само ее близкое присутствие сразу утешило его. Умереть, забыться. Он сказал себе, что он безвольный трус, но эти слова больше не кололи. Идея разом покончить со всем не казалась ему безоговорочной. Что может мораль, что может философия противопоставить неуловимой переменчивости человеческого разума? Он спрашивал себя, не станет ли позже даже само понятие торжественного обещания обозначением бессмысленности, нерешительности, податливости? Уже сейчас идея чести не могла вдохновить его. Его жалобный скулеж перед Анной был недостойным. Еще более недостойным было то, что он не задумывался над собственными словами.
С широко раскрытыми глазами он крутился и метался в постели. Кошмары, кошмары впереди. Почему Красная Армия не перешла Вислу? Почему Ганнибал не пошел на Рим? Он закрыл глаза и попытался прибегнуть к одному из привычных способов приманить сон. Представил себя на заросшей травой проселочной дороге, ведущей к калитке. Но к калитке прислонилась Гертруда в том легком свободном желтом платье и с голубыми бусами на загорелой шее. Попытался представить сад, большую поляну и что он медленно идет к огромному дереву в отдалении, громадному пунцовому буку. Но вдруг под деревом оказывалась Гертруда в маленькой белой шляпке от солнца и старалась дотянуться до просвечивающих листьев, потом она с улыбкой поворачивалась к нему. Пытался представить, что идет по комнатам, и сердце бешено бьется, потому что он знает: в какой-то из этой анфилады комнат ждет она. Он был в парке, и там была она, в лесу, там тоже была она. Пели птицы, сияло солнце. Мы были с ней счастливы в мае.[137]
Куда мне податься, спрашивал он себя, куда же наконец уехать? В Америку я не хочу, в Польшу тоже, я не смогу там жить, это невозможно. Затем он решил уехать в Белфаст. В конце концов, Ирландия немного похожа на Польшу — несчастная, бестолковая, запутавшаяся страна, преданная историей и не оправившаяся от последствий. Переведусь в правительственное ведомство в Белфасте. А когда буду там, возможно, какая-нибудь милосердная бомба террориста убьет меня. Я умру, но не нарушу обещания, данного Анне.
Тим стоял перед сидящей Гертрудой и держал ее руки в своих. Они готовились к вечеринке. Его милая жена была в новом платье, которое они выбирали вместе: очаровательном легком шерстяном, с рисунком из кремовых и коричневых листьев, в мелкую складку. Он наклонился и поцеловал ее руки раз и другой, потом отпустил ее и отступил назад. Да, она принадлежала ему, телом и душой.
— Все, что ни пожелаешь, ангел, дорогая, любовь моя.
— Да, но… Ты понимаешь? Ты не против?
— Я понимаю. Я не против.
— Я буду совершенно счастлива.
— Разве ты и без того не совершенно счастлива, черт побери?
— Конечно счастлива. Не перетолковывай мои слова. Это больше обязанность, невыплаченный долг, упущение.
— Упущение?
— Ну, не совсем. Просто он не идет у меня из головы. Я всегда заботилась о людях, Гай и я всегда это делали.
— Я не столь забочусь о людях, как Гай, — сказал Тим. — Моя работа не позволяет заботиться даже о себе.
Он чувствовал себя очень счастливым, и это отвлекало от разговора.
— Мы будем заботиться о людях. Я бы хотела этого.
— Хорошо, при условии, что не придется вечно приглашать их к обеду. А нельзя ли делать это по почте?
Гертруда рассмеялась.
— Ах, дорогой! Ну же, иди ко мне и присядь рядом. Я хочу обнять тебя. Ты мой Тим.
— Да, да. — Он сел, придвинув кресло вплотную к ее. — Боже мой, как же я люблю тебя!
— Мы не должны быть эгоистами, Тим.
— Почему не должны? Я хочу быть счастливым и себялюбивым. Слишком долго я был несчастным и себялюбивым.
137