— Ты до сих пор влюблен?
— Очень неприятное ощущение еще остается. Но это пройдет. Она уехала. Я потерпел неудачу.
— Ох… бедняга… старина… ты… Но ты хотя бы попытался?
— Попытался осторожно. Но скоро понял, что существует неодолимое препятствие.
— Какое?
— Ее сердце было уже кое-кем занято.
— Гертрудой.
— Нет, Графом.
— Неужто правда? Я была совершенно уверена в другом. Ведь Гертруда явно была для нее всем на свете, предметом ее обожания, причиной ее отъезда?
— Нет сомнений, что она любила Гертруду тоже, — сказал Манфред, — но она была безумно влюблена в нашего Пьера. Она хотела его.
— Значит, у тебя не было шанса.
— Я надеялся.
— Но зачем ей было уезжать, почему она не боролась? Или ты все разрушил?
— Я ничего не делал. В отличие от тебя, Вероника, я не готов унижаться ради того, чтобы добиться желаемого.
— За что я тебя и уважаю.
— Тронут. Это ты любишь рисковать.
— Во всяком случае, ты ничего не предпринял. А Гертруда действовала.
— Как ты сказала, она просто поманила пальцем, и Граф не устоял.
— Допускаю, что он был готов устраниться, и Гертруда это знала. Но сознавал ли он, какую страсть заронил в эту целомудренную душу?
— Нет, уверен, он не подозревал об этом. Он любил Гертруду и выделял Анну.
— И Гертруда ничего не знала?
— Нет. Она могла бы страшно разозлиться, но промолчала бы.
— Должна сказать, я вообще почти не замечала Анну, просто не видела…
— Да. Незаметность монашки. Восхитительное свойство.
— Тем не менее странно, что это совершенно ускользнуло от меня…
— Учитывая твою обычную зоркость. Я считал, что чем меньше тебе известно, тем лучше, дорогая Вероника. Je te connais.[143]
— Если б я все это знала…
— Что до того, что Анна не боролась, то учти положение бедняжки: она любила их обоих. Что она могла сделать? Она была вынуждена отойти в сторону. Возможно, она чувствовала, что должна помочь Графу завоевать Гертруду.
— Она всегда была не очень высокого мнения о Тиме.
— Потом, когда Тим вернулся…
— Граф тоже не слишком-то боролся.
— Нет. У Графа есть свои моральные принципы, как и у Анны, которые нам могут казаться странными. Они созданы друг для друга, но, увы, не судьба им быть вместе.
— А я считаю, оба они мягкотелые. Могла бы Анна приложить какие-то усилия, когда Тим вернулся?
— Граф был одержим Гертрудой. Думаю, она надеялась молчаливой терпеливой любовью завоевать его сердце. И не предвидела, какой ход сделает Гертруда.
— Тогда она глупа. Я бы не упустила момент. Ладно, молчу. Так или иначе, она выжидала, а там — бац! — и стало уже поздно.
— Она понимала, как много для Гертруды значит вечно иметь Графа при себе.
— А для Графа — оставаться рабом Гертруды. До чего же отвратительно. Итак, Анна даже не попыталась, сбежала. Но откуда все это тебе известно? Не могла же она сама тебе рассказать?
— Господи, нет, конечно! — воскликнул Манфред.
— А что тогда, проницательность влюбленного?
— Я был на Ибери-стрит, когда Граф появился там вскоре после возвращения Гертруды с севера. Его трясло от волнения. Анна терпеливо сдерживала раздражение.
— Тому могла быть другая причина.
— Я думал об этом. В ней могло говорить чувство собственницы по отношению к Гертруде. Но я начал замечать множество других признаков. То, как она смотрела на него, и…
— Но все-таки это остается предположением?
— Нет, я полностью уверен. Последнее доказательство я получил на той вечеринке, когда пришла новость о Папе-поляке. Граф и Гертруда вдруг стали похожи на молодых влюбленных. Анна увидела, что случилось. Лицо ее стало как маска смерти.
— Оно у нее всегда такое, она напоминает призрак, прозрачная. Но ты-то когда влюбился в это холодное бледное создание?
— Она поразила меня еще в первую нашу встречу на Ибери-стрит, непосредственно после ее приезда. В ней было нечто необыкновенное, какая-то сила, которая сразу меня покорила. Это была любовь. Только в тот момент я этого не понял.
— От нее до сих пор разит монастырем. Но тебе не потребовалось много времени, чтобы понять?
— Да… постепенно… это превратилось в… наваждение…
— Бедный. Бедный. Бедный. Но ты ничего не сказал, а сама она не догадалась?
— Я много разговаривал с ней dans le cercle.[144]
— Ох ты господи, а наедине хоть когда-нибудь говорил?
— Да, однажды.
— Где, когда?
Манфред покачал головой.
— И что-нибудь получилось?