Принимая католичество, она уже имела в виду монашество. Для нее обращение не имело иного смысла. Вначале наивно, а позже в результате глубоких раздумий, она представляла себе цель, всякую цель, которая на той стадии влекла ее, очень скромной. Она жертвовала жизнью ради спокойной совести. Добровольное заточение в монастыре было лучше, чем ничего. Она вновь обретет чистоту и сохранит ее под надежным запором. В те дни Бог виделся ей в обличье невинности. Ей хотелось вечного спокойствия души и жизни в строгой простоте. Хотелось стать независимой от суетных мыслей, собственных и других людей, хотелось подняться на некую высоту, где можно парить свободно. Вначале у нее не было определенных мыслей о добродетели или о святости как о достижимой цели. С легкостью, сразившей подруг, она горячо уверовала в личного Бога, личного Спасителя. Все это: бегство от общества, неизбежное затворничество, искупление — смешалось у нее в голове. Она чувствовала вместе и отдаленность Бога, и реальность неодолимой силы, притягивающей ее к Нему. Мысли о святости, о добродетели в некоем более определенном смысле естественным образом овладели ею в первые годы пребывания в монастыре. Орден, как сказала Гертруда, был не из самых интеллектуальных, намекая, что Анна выбрала его с умыслом. Умница Анна Кевидж в ее отчаянном бегстве от мира практично решила пожертвовать интеллектом как можно раньше и бесповоротней. Конечно, и там были «занятия». Ее отметили должностью преподавателя, и она в высшей степени достойно справлялась с нею. Но существовали достижения интеллекта, которыми она предпочитала больше не интересоваться. Они не вели к искомому спасению. Курс аристотелевской философии, который она была обязана читать, раздражал своей упрощенностью, а когда Анна всего лишь попыталась углубить его, это было враждебно встречено слушательницами, чьих способностей не хватало для понимания метафизических построений. Выход был в святости, а не в уме. Но на этом пути, когда он вскоре стал реальным для нее как четкий вектор, она испытала странные сомнения, которые, однако, не были прямо связаны с ее последующим «дезертирством». Инстинкт и интуиция исподволь начали направлять ее назад к ранним и более бесхитростным стремлениям, простодушию, невинности и своего рода пассивной смиренности, которые не возвышались до звания добродетели.
То, что идея личного Бога стала казаться ей все более и более сомнительной, не слишком тревожило ее. Ее жизнь протекала в узком кругу без слов понимающих друг друга интеллигенток, окруженных более простодушными сестрами, оберегающими свою веру от потрясений. «Умные» смотрели друг другу в глаза и говорили, в общем, мало, безусловно меньше, чем остальные, о переменах, происходящих в душе, которые, в силу своей изолированности от внешнего мира, они не могли не связывать с глубоко духовным воздействием некоего Духа Времен. Большинство их были спокойны, и Анна не в последнюю очередь. Посетителям, которые, по монастырским правилам, допускались нечасто и на короткое время и с которыми они виделись через деревянную решетку, они казались по-прежнему добрыми, внимательными, ценящими юмор, хотя сдержанными и таинственными. Настоятельница (новая, не та, что принимала Анну) не поощряла ни особых дружеских отношений среди послушниц, ни близких отношений с людьми из внешнего мира. Так можно было жить бесконечно долго; и Анна прекрасно знала, что многие, кто думает схожим образом, остаются и хотят оставаться в монастыре, и не осуждала их; порой она чувствовала, что более склонна осуждать себя.
Гертруда сказала, что это, должно быть, все равно что вырваться из тюрьмы. А как настойчиво, как страстно она стремилась попасть в ту тюрьму; и это действительно было похоже на тюрьму: кельи-камеры, решетки, высокие стены, запертые двери. Бог поместил ее под домашний арест, и она с радостью и готовностью ощутила себя узницей. Как же произошло, что мало-помалу она захотела перемен? Вопреки мнению Гертруды, это не походило на побег. Конечно, среди сестер были тоскующие и разочарованные. Никто не говорил об этом посторонним. Простые отношения с внешним миром скоро сошли на нет; так сошла на нет ее дружба с Гертрудой по причине вежливой сдержанности, невозможности пооткровенничать. В ней совершалось нечто такое, что можно описать различно. Сама любовь вызывала тревогу, скованная ограничениями, пожалуй, отфильтрованная. Червь необходимого сомнения — давнишнего, затаенного, беспокойного — съежился, обессилел. Это совершалось внутри нее, очень медленно; но лицо, обращенное к внешнему миру, казалось, абсолютно изменилось. Разумеется, иного рода общение имело место, с определенными искательницами его и в определенных ситуациях; тем, кто при свиданиях бросался к решетке и стискивал ее, делались внушения, которые могли показаться бесстрастными или холодными, однако же, вероятно, были единственной формой наказания, дозволенной им Божьей любовью. Дальше этого «мир» ничего не видел; и даже в стенах монастыря о людях-«провалах» говорилось сдержанно и лишь намеками. Никто не упоминал о нервных расстройствах. Были монахини, правда Анна знала мало таких, которые чувствовали себя несчастными, или скучали, или сходили с ума. Иногда, хотя и редко, случались внезапные срывы и бурные слезы. Анну поразило светлое спокойствие, обыкновенно царившее в монастыре, особый смех, которым смеялись монахини, а они часто смеялись во время отдыха и в часы, когда это не запрещалось уставом.