До места Тим добрался, пересекши всю Францию на поезде, потом автобусом до деревни, от которой до дома было семь километров. Из деревни он, запасшись хлебом и вином, отправился пешком. Войдя в дом, он первым делом обследовал кладовую. То, что предстало его глазам на этом складе, превосходило самые смелые его мечты. Ряды консервных банок уходили вглубь, казалось, бесконечного помещения, банки с абрикосами, инжиром, сливами, персиками выстроились на верхних полках, а в углах притаились громадные бутыли с оливковым маслом, на стеллажах поблескивали бутылки с вином, стояли картонные коробки с виски. Тим подумал, что может прожить на эти запасы все лето, в конце концов, Гертруда разрешила брать, что понравится, и так сэкономить деньги, плату за службу, которую она выдала ему вперед! Жизнь на необитаемом острове! «Я знал, что мне тут будет отлично. Я по природе отшельник, у меня просто никогда не было возможности пожить в настоящем одиночестве», — говорил он себе. В гараже он обнаружил два велосипеда, мужской и женский, оба в отличном состоянии. Тим (шел четвертый день его пребывания на «необитаемом острове») дважды съездил в деревню за хлебом и молоком, фруктами, овощами и местным вином (он чувствовал, что не следует слишком опустошать стеллажи). Он уже успел подружиться с хозяевами лавок, хотя и не знал французского. Уединение принесло новое и упоительное ощущение независимости. Впервые за многие годы он был совершенно один.
Однако его одиночеству не суждено было продлиться долго. Вскоре к нему должна была присоединиться Дейзи. Тим ожидал ее приезда, предвкушал, как покажет ей все, что стало здесь для него своим. (У него было такое чувство, что он прожил здесь уже несколько месяцев.) Но было и чуточку грустно. При Дейзи с ее неугомонностью пропадут те тонкость и богатство ощущений, которые он испытывал тут; ему хотелось быть действительно одиноким в доме Гертруды, это в определенном смысле было бы и честней. Он, конечно, ни слова не сказал Гертруде о Дейзи. Не то чтобы боялся, что та будет возражать, скажет: «В таком случае, нет» или что-то подобное. Он был не совсем уверен почему, но странным образом понимал, что не следует спрашивать Гертруду, можно ли взять с собой подружку. Чутье подсказывало. Дейзи он не стал ничего объяснять. (О ней же заботился.) Гертруда смутилась бы, неправильно поняла его и так или иначе была бы оскорблена, ее душевный порыв совершить доброе дело не предполагал такого поворота. Хотя не оскорбляет ли он ее сейчас своим обманом? Как часто бывало в его жизни, Тим чувствовал, что ненароком оказался в несколько сомнительном положении. Конечно, это было не так уже важно. Гертруде незачем знать о Дейзи, а если потом узнает, что здесь была женщина, Тим может сказать, что Дейзи, путешествуя по Франции, завернула к нему на день-два. Куда грустнее был не этот маленький обман, а то, что сейчас, как никогда, ему хотелось быть здесь, в этом раю, одному.
Гертруда действительно была невероятно добра. Еще до его ухода в тот вечер, когда он заговорил о том, что ему «не хватает денег», она дала ему чек на значительную сумму: аванс за предстоящую работу сторожем и за картины, которые он, возможно, напишет во Франции. Пораженный, смущенный, Тим предложил, если она пожелает, притащить в квартиру на Ибери-стрит все свои oeuvre.[92] Гертруда со смехом согласилась принять «маленький рисунок» в качестве подарка. Вернувшись в конуру над гаражом, Тим долго и серьезно обдумывал, что ей подарить. Разглядывая под этим углом свои работы, он в миг откровения увидел, насколько большинство из них плохи. Кошек он исключил сразу. Несколько рисунков распятия были хотя и довольно изысканны, но, пришлось это признать, легковесны. Наконец он откопал одну из ранних работ, эскиз пастелью к так и не законченной картине «Леда и лебедь» — изящную вещицу, в которой явно что-то было, хотя без названия (подписать Тим не позаботился) трудно было сказать, что на ней изображено. Эту вещицу он наклеил на картон, вставил в раму, упаковал и отнес на Ибери-стрит, малодушно надеясь, что удастся избежать нового разговора с Гертрудой, настолько исчерпывающим был последний. Ее, по счастью, не было дома, и он вручил рисунок в дверях холодно и придирчиво посмотревшей на него Анне Кевидж.