Наконец тьма и прохлада заставили их уйти в дом. Гертруда занялась готовкой, а затем они набросились на еду, после которой, как они оба знали, их ждало продолжение «совещания».
— Ты чудесный любовник, Тим.
— Ты тоже. Правда, это поразительно, это просто невероятно, что с нами случилось такое?
— Да…
— Прежде я никогда такого не испытывал. Что-то сверхъестественное… мифическое…
Гертруда молчала.
Как она может? — не понимал Тим. Он был чуть ли не шокирован. Гадал, о чем она думает. Когда она вдруг почувствует стыд?
Он проговорил, отвечая своим мыслям:
— Ладно, подождем и посмотрим. Не буду «все портить», как ты сказала. Давай выпьем. Пусть это просто продолжается, сколько захотим, как танец. Мне понравился наш танец.
— И мне.
— Вероятно, мы никогда больше не потанцуем, но мы хотя бы станцевали этот танец среди голубых цветов. А теперь небо потемнело, и сияет луна, и я люблю тебя. Я так счастлив, пусть даже завтра придется умереть.
Гертруда сбросила белое платье, наверное, это все же была ночная рубашка, и, конечно, надетая на голое тело, как Тим догадался на лугу, и сменила его на другое, которого Тим не видел прежде: тонкое, струящееся, желтое с узором из коричневых ивовых листьев. Взбила и причесала волосы. Она выглядела прекрасной, холодной и серьезной. С пронзительным чувством, что она принадлежит ему, Тим с нежностью и обожанием любовался этой холодностью, которая не к месту напомнила ему о горделивой даме с Ибери-стрит.
— Я не хочу, чтобы ты завтра умер, Тим. И сама не хочу умирать завтра!
— Кого волнует завтрашний день? Вот забавно! Как же они, шайка с Ибери-стрит, удивятся, если узнают, что ты завела любовника и этот любовник я!
Гертруда нахмурилась.
— Прости, — сказал Тим.
Неверный тон, неверный шаг. Ему вдруг увиделось лицо Гая, озадаченное, дружелюбное, каким оно часто бывало, когда он смотрел на Тима. Не хотелось думать о Гае, но так или иначе не было необходимости отмахиваться от него. Сегодня Гай просто отсутствовал. Но он все еще существовал, символизируя, даже будучи мертвым, иное место, иную сторону той невозможности, о которой Тим кричал раньше. Он не желал знать, что об этом думает Гертруда, Гертруда-вдова. Груз ее вдовства совсем скоро уничтожит медовую магию.
— Я не заводила любовника, — отрезала Гертруда.
— Ты хочешь сказать, что мы больше не будем заниматься любовью. Ладно. Я уеду завтра. Ладно.
— Тим, будь же серьезным…
— Я серьезен. Страшно, отвратительно серьезен. Я не понимаю тебя.
— Ты должен соображать, что о любовной связи не может быть речи.
— Да, конечно, хорошо, я соображаю, что говорю. Это было волшебно, длилось один день, нескончаемый, ослепительно прекрасный день, память о котором я буду хранить вечно. Но, Гертруда, я не могу быть меньше, чем был. Я имею в виду, что не бывает так, чтобы все вдруг стало как прежде. На таких условиях я не желаю оставаться здесь с тобой. Вообще не желаю здесь оставаться. И конечно, мы не можем ехать вместе, то есть я только что, думаю, по-настоящему понял это… вот сейчас. Господи, если мы должны, а мы должны, я уеду прямо ночью.
— Тим, не глупи.
— Ладно, оставим трагический тон, уеду завтра. Уеду — испытывая огромную благодарность.
— Прекрати же. Когда я сказала, что не может быть речи о любовной связи, я имела в виду, что… если мы любим друг друга, то… должны пожениться.
Тим посмотрел в ее серьезные карие глаза. Застегнул рубашку на все пуговицы. Раскатал рукава, застегнул манжеты, положил руки на стол и сидел, упершись в них взглядом, обдумывая что-то.
— Но мы не можем пожениться, а значит, не можем и любить друг друга или иметь связь.
— Разумеется, можем, это реально, — нетерпеливо сказала Гертруда. — Это я имела в виду, когда говорила, что надо подождать и посмотреть. То есть все будет продолжаться, но только если исходить из этого, только с мыслью об этом, только в надежде на это. В противном случае, на подобном пределе страсти, это должно прекратиться.