— Как, вы хотите нас покинуть, сестра Сюзанна? — вскричала она.
— Да, сударыня.
— И собираетесь отречься от обета?
— Да.
— Разве вы дали его не по доброй воле?
— Нет, сударыня.
— Кто же принудил вас к этому?
— Все.
— Ваш отец?
— Да, отец.
— Ваша мать?
— Да, и она.
— Почему же вы не заявили об этом перед алтарем?
— Я почти не сознавала, что со мной происходит; не помню даже, присутствовала ли я при этом.
— Как можно говорить такие вещи!
— Я говорю правду.
— Полноте! Вы не слышали, как священник спрашивал вас: «Сестра Сюзанна Симонен, даете ли вы богу обет послушания, целомудрия и бедности?»
— Я не помню этих слов.
— Однако же вы ответили ему: «Да».
— Не помню.
— И вы воображаете, что люди поверят вам?
— Поверят или нет, но правда не перестанет от этого быть правдой.
— Дорогое дитя, подумайте сами, к каким злоупотреблениям могли бы повести подобные отговорки, если бы с ними стали считаться! Вы сделали необдуманный шаг, поддавшись чувству мести. Вы затаили в душе злобу из-за наказаний, к которым вынудили меня сами, и решили, что это достаточная причина для расторжения обета. Вы ошиблись: этого не допустят ни бог, ни люди. Подумайте, ведь нарушение клятвы — это величайшее из преступлений. Вы уже совершили его в своем сердце, а теперь собираетесь довести дело до конца.
— Я не нарушу клятвы, потому что не давала ее.
— Если даже вам и были нанесены некоторые обиды, то разве они не были потом заглажены?
— Не это заставило меня решиться.
— Что же?
— Отсутствие призвания, отсутствие свободной воли при произнесении обета.
— Но если у вас не было призвания, если вас принуждали, почему вы не сказали об этом, когда еще было время?
— Да разве это могло помочь мне?
— Почему вы не обнаружили такой же твердости, какую проявили в монастыре святой Марии?
— Да разве эта твердость зависит от нас? В первый раз я была тверда, во второй — дух мой ослабел.
— Почему вы не обратились к человеку, знающему законы? Почему не выразили протеста? Вы имели право заявить о своем отказе в течение суток.
— Да разве я знала об этих формальностях? А если бы и знала, то разве я в состоянии воспользоваться ими? Да и была ли у меня эта возможность? Сударыня, ведь вы сами заметили тогда мое умственное расстройство. Скажите — если я призову вас в свидетели, неужели вы поклянетесь, что я была в здравом рассудке?
— Да, я поклянусь в этом.
— Тогда, сударыня, не я, а вы будете клятвопреступницей.
— Дитя мое, вы вызовете ненужный скандал, и только. Заклинаю вас, придите в себя. Это в ваших же собственных интересах, в интересах всей обители. Такого рода дела никогда не обходятся без позорной огласки.
— Не я буду виновна в этом.
— Миряне злы. Они будут делать самые невыгодные предположения относительно вашего ума, сердца, нравственности. Могут подумать, что…
— Пусть думают что хотят.
— Будьте со мной откровенны. Если у вас есть какое-нибудь тайное недовольство, мы найдем способ устранить его причину, в чем бы она ни заключалась.
— Всю свою жизнь я была, есть и буду недовольна тем, что я монахиня.
— Быть может, дух-искуситель, который стережет нас на каждом шагу и старается погубить наши души, воспользовался чрезмерной свободой, предоставленной вам в последнее время, и внушил вам какую-нибудь пагубную склонность?
— Нет, сударыня. Вы знаете, что я нелегко даю клятвы; так вот, я призываю бога в свидетели, что сердце мое чисто и в нем никогда не было ни одного постыдного чувства.
— Это непостижимо.
— А между тем, сударыня, это так просто. Не все люди одинаковы. Вам нравится жизнь в монастыре, a я ее ненавижу. Бог даровал вам радости, связанные с монашеством, а мне он их не дал. Вы погибли бы в миру, здесь вам обеспечено спасение; а я погибла бы здесь и надеюсь спастись в миру: я дурная монахиня и останусь такою.
— Но почему же? Ведь никто не исполняет своих обязанностей лучше вас.
— Да, но я делаю это через силу и против воли.
— Тем больше ваша заслуга.
— Никто не знает лучше меня, чего я заслуживаю, и я вынуждена сознаться, что, несмотря на всю мою покорность, у меня нет никаких заслуг. Я устала от собственного лицемерия. Делая то, что другим приносит спасение, я ненавижу себя и гублю свою душу. Словом, сударыня, я считаю истинными монахинями лишь тех, кого удерживает здесь склонность к уединенной жизни и кто остался бы в монастыре даже в том случае, если б вокруг не было ни решеток, ни толстых стен. Я далеко не такова: тело мое здесь, но сердце отсутствует, и если бы мне пришлось выбирать между смертью и вечным затворничеством, я не колеблясь выбрала бы смерть. Таковы мои чувства.