Сидели в седьмом ряду партера, Мона Ли не дыша, завороженно глядела на приму, лица которой сквозь грим было не различить. Прима смешно круглила рот, делала кукольные жесты полноватыми руками в длинных перчатках и все время теряла плохо пришпиленную шляпку.
— Ярон, — тихо сказала Инга Львовна, — гробовщик оперетты! Видела бы ты, Мона, — говорила она в антракте, угощая девочку эклерами и лимонадом «Буратино», — какими были примы оперетты ДО революции! В театр нельзя было придти даме одной! Это считалось неприличным… только, — она откусила от воздушного безе, — только с кавалером!
— Бабушка, почему? — Мона Ли подняла глаза и облизнула пальчик, — почему неприлично? Они были голые?
— Ох, Мона, прости меня, детка, м-м-м, это все глупости. — Инга Львовна закашлялась также, как Пал Палыч, — забудь-забудь, я уже совсем в маразме…
Сказать, что на Мону Ли смотрели — это не сказать ничего. Густые темные волосы были уложены замысловато и закреплены изящным белым бантиком. Сама она, тоненькая, в платье, больше подходящем для того, чтобы играть в нем на сцене, среди сверстниц в простеньких шерстяных юбочках и кофточках казалась созданием неземным. Глаза, ставшие после болезни будто еще больше, становились все более прозрачными, так бывает, когда темная вода покрывается хрупким льдом.
— Ваша внучка — просто произведение искусства! Ах, ну до чего прелестна, это что-то совершенно «несоветское» — это уже на ушко, чтобы никто не слышал, — шептали бабушке ее подружки. Мона Ли, видя такое внимание, нисколько не смущалась, она улыбалась, правда, слегка виновато.
Мужчина в ложе, разглядывающий партер в бинокль, замер, подкрутил колесико, приблизил Мону Ли. Профиль. Затылок. Рука с тонким запястьем. Вот — улыбается. Склонила головку — слушает сидящую рядом женщину. Смотрит на сцену. Пошел занавес. Пошел занавес. Он убрал бинокль, потер глаза, и сказал самому себе — нашёл.
Эдика Аграновского, плотного, лысеющего мужчину неопределенных лет, с полными ляжками, легко потеющего в духоте зала, привела в Орск нелегкая, по его собственному выражению.
— Сибирь, кругом Сибирь, — стонал он в номере единственно приличной гостиницы «Орск», — как меня сюда занесло?
— Эдик, в СССР Сибирь везде. После Москвы — в России — везде Сибирь, — хохотал его нежный друг, танцор кордебалета Женечка Шехман, — смотри на карту — вот Москва. Слева — Европа. Справа — Сибирь. Эдька, это аксиома. Нас сослали. Впрочем, — Женечка чокнулся стаканом, в котором полагалась держать зубные щетки, — театр может выжить везде. А вот я! Я, окончивший хореографическое училище Перми, я, гордость нашего выпуска! Ты знаешь, как я делаю револьтад? А? А батри? Бизе? — Женечка сыпал терминами и поддевал, играя ногой, лаковый ботинок. — Они меня запихнули в этот гадюшник. Меня? Приму! Интриги, они двигают своего Ваньку Ригерта, который бездарь! Он им уронит когда-нибудь Жизель в оркестровую яму! Ты видел его в «Спартаке»? — Эдик полулежал в кресле, тянул Шампанское из бутылки и уныло думал о том, что Шехман, с его антраша, такой же мерзавец, и бросит его, Эдика, при первой же возможности. Уехать бы … — вяло думал Эдик, — через Израиль, в Штаты… стать продюсером, купить виллу, непременно с бирюзовым бассейном, подсвеченным изнутри … — Женечка обиженно надул губы:
— Ты меня не слушаешь! Эдька! Я тебя брошу! Ты такой же бесчувственный, как наш хореограф! Ах, ну разве в оперетке может быть хореография? Ты помнишь меня в «Марице»? Это было волшебно!
Эдик, второй режиссер по актерам столичной киностудии «Госфильм», выбил себе командировку во всеми чертями забытый Орск, пообещав, что отсюда он привезет бриллиант чистой красоты, дивную девочку, которая сыграет царевну в «Арабских сказках».
— Езжай, Эдик, — сказал главный, — там Казахская ССР рядом. Супер. На каток Медео сходи. Без царевны не возвращайся. Иначе сам ее будешь играть, — главный заржал, и уже, надрываясь, хохотала вся съемочная группа. Уроды, — сказал про себя Эдик, — что бы вы понимали… и — поехал. За три дня он обошел четыре средние школы города Орска, два профтехучилища и филиал Оренбургского университета. У него рябило в глазах от лиц восточных девиц всех возрастов и наружности, слившихся в одно лицо и тошнило от местной водки, которую в качестве попутного товара производили в филиале нефтекомбината. Меня скоро можно будет использовать, как газовую горелку, — стонал он по утрам. Женечка мучил его еще сильнее своей холодностью, а подходящей девочки — не было.
Актеры выходили на поклоны, прима, жеманно поводя плечами, принимала гвоздики, упакованные в целлофан, мужской хор успел пригубить за кулисами сухого, женский сцепился с костюмершей, потерявшей нитку с иголкой — зашить расползающуюся юбку солистки хора, кордебалет уже ругался с гримерами, зажавшими лигнин — но у рампы все выглядело чудесно. Эдик быстро вывинтился из ложи, выхватил у соседки букетик, со словами: